Валерий Елманов - Крест и посох
Но почему же его братец так уверен, что он никогда не догадается? Значит, причина необычная, а может быть, и парадоксальная.
И вновь сразу несколько ответов пришло в голову, но ни в одном из них Константин не был до конца уверен.
— Я уже устал, — капризно протянул Глеб. — Сроку тебе даю до окончания молитвы. Чти, поп, «Отче наш».
«Совсем короткую молитву, гад такой, выбрал», — мелькнуло в голове узника, а отец Николай дрожащим голосом принялся медленно, нараспев, произносить слова молитвы, которые в свою очередь изрядно мешали Константину в поисках правильного ответа.
— Готово уже, княже, — почтительно прошептал, склонившись к самому уху Глеба, Парамон.
— Да погоди ты! — досадливо буркнул Глеб. — Не видишь, что ли, думает мой братец, мыслит. Хотя тебе, сиволапому, не понять, потому иди отсель. Вон, на угли лучше подуй, а понадобишься, сам тебя покличу.
— Да я что ж, — обиженно пожал жирными плечами палач. — Я завсегда готов. Как повелишь, так и исполню. — И вновь отошел к жаровне.
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, — медленно отчеканил последние слова молитвы отец Николай, и в тот же миг долгожданная догадка молнией вспыхнула в голове Константина.
— Ну так что? — Тонкие губы Глеба еще больше скривились. — Я медлю, потому что…
— Боюсь, — произнес Константин.
— Чего ты боишься? — не понял Глеб.
— Я договорил за тебя, — пояснил узник. — Ты медлишь, потому что боишься. — И сразу же почувствовал, что угадал.
От изумления узкие глаза Глеба и вовсе превратились в маленькие щелочки. Некоторое время он молча буравил ими Константина, расслабившегося от маленького, совсем малюсенького, но выигрыша, затем, не выдержав, признался:
— Но как ты догадался? — И тут же потребовал уточнения: — Боюсь чего?
— Это в спор не входило, — отрицательно покачал головой Константин, на что Глеб нетерпеливо махнул рукой:
— Я проиграл. — И, повернувшись к отцу Николаю, властно крикнул: — Чти десять молитв! — И, вновь уставившись на Константина, он бесхитростно развел руками: — Вот видишь, я слово держу. Но не сидеть же нам молча, ожидая, пока десятая не закончится. Так чего я боюсь?
— Ну, во-первых, дело для тебя новое и к тому же мерзкое, — неспешно начал Константин. — На пиру под Исадами с маху острым мечом двоюродного брата располосовать, как Святослава, например, куда как легче. Раз, и все.
— И сейчас все это пред очами вижу явственно, — кивнул согласно Глеб, пояснив: — Ведь живой я, и душа у меня тоже имеется.
— Имеется, — не стал возражать узник. — Только черная.
Глеб несогласно хмыкнул, но перебивать не стал, и Константин продолжил:
— Иное же дело — родного брата медленно, не торопясь, примучивать[73]. Да чтоб с чувством все, без суеты, без спешки ненужной. С передышками. — Он чуть не сказал «с перекурами», но вовремя поправился. — На это особый навык нужен. Руку опять же набить надо. Ведь любое дело, пусть трижды паскудное, оно умения требует. А где его взять, коли ранее такого никогда не делал? Вроде бы совсем недавно в князьях ходил, вот и непривычно.
— А ныне?
— Ныне в катах, — отрезал Константин.
— И все? — почти ликуя, спросил Глеб.
— Нет.
— Что же еще?
— А еще то, что ты сам себя боишься, — добавил Константин. — Вдруг тебе это по душе придется, в усладу ей станет. Сам-то ты себя Каином никогда не считал и не величал, да всегда оправдание содеянному находил. Вон, даже ныне, пытать меня собираясь, и то нашел на что сослаться. Здесь же, коли ты радость почуешь, навряд ли хоть самую малую лазейку сыщешь, дабы, прячась от самого себя, стыдливо в нее заползти, как гадюка болотная.
— Ишь ты как ловко крутанул! — мотнул головой Глеб, но от дальнейших комментариев отказался, лишь сердито буркнул в сторону отца Николая: — Эй, чтец! Ну-ка, потише! Мудрым речам мешаешь. — Он помедлил, прислушиваясь, и одобрил: — Вот так. А еще лучше и вовсе шепотом. — После чего попросил Константина: — А ты чего умолк-то? Излагай уж далее, братец, коли начал.
— Да я уже все сказал, — пожал плечами тот. — Одно лишь забыл. — И поинтересовался: — Путь твой будущий ведом ли тебе самому?
Глеб иронично усмехнулся:
— Откуда же нам, глупым да убогим, об этом знать. Такое токмо пред смертью открывается. Вот хоть тебе, к примеру.
Константин вздрогнул от столь прозрачного намека, если это вообще можно было назвать намеком, но тем не менее продолжил:
— А он у тебя таков. Ныне моя медленная казнь будет твоим последним испытанием, ниспосланным дьяволом. Коли достойно его пройдешь, тот в награду твою душу пред тобой откроет. Всю вывернет и даже на самое донышко заглянуть дозволит.
— Ты же сказал, будто черная она у меня. Какой интерес туда глядеть? — хмыкнул Глеб. — Чего такого я в ней увижу?
— Верно я сказал и от слов своих не отказываюсь, — согласился Константин. — Вот мрак ты этот свой и увидишь. Сплошную черноту. Бездну. Попытаешься вглядеться, чтобы хоть что-то узреть, но не сможешь. И очей отвести в сторону тоже не сумеешь, ибо манить тебя эта бездна станет. И долго ты в нее заглядывать будешь, дьяволу на потеху. А потом сама бездна в тебя заглянет. И страшен будет ее взгляд, ибо не в силах человека вынести то, что пока не дано ему богом…
Гадючьи глазки буравили Константина, ввинчиваясь, впиваясь в него зло, и наконец Глеб, не выдержав, истошно заорал, вскакивая на ноги:
— Довольно! — Тут же он повалился назад на земляной пол, с испугом пролепетав, растерянно глядя на Константина: — А я ног не чую вовсе.
— Отсидел, поди, — усмехнулся тот.
Глеб будто отрезвел. Уверенно вытянув ноги вперед, давая время восстановиться кровообращению, он откинулся слегка назад, опершись на руки, и задумчиво произнес:
— Вишь ты, как оно все завертелось. А я ведь, брате, еще с весны засомневался. Подменили младшего моего, думаю.
Настала пора вздрагивать от неожиданного изгиба Глебовой мысли Константину, а будущий палач продолжал:
— Мед хмельной еле-еле потребляет. Ишь, раны не дозволяют. Девка ядреная идет мимо, а ты и не глянешь в ее сторону. На охоту ездил последний разок аж в студенце. Из слуг да дворовых своих хоть бы одного с тех самых пор зашиб. И ведь не токмо ни единого разочку никого не изувечил али прибил бы слегка, для острастки, так ты и руку ни на кого не подъял. Ну хошь бы перстом ткнул, ан и того нетути.
«Ничего себе, насколько он наблюдателен! — восхитился Константин. — А главное, как лихо систематизировал все изменения. Силен, бродяга, черт его дери. Даже жаль, что мы с ним по разные стороны. С его-то умищем, чутьем и прочими знаниями Средневековья, которых у меня никогда не будет, ибо для этого надо тут родиться, мы бы…»
Додумывать не стал. А зачем? Умерла так умерла, ибо того, что случилось, назад не вернуть.
А Глеб меж тем продолжал:
— Опять же сыновец[74] мой Святослав от учения тяжкого не бегает, как ранее. Пытаю его давеча яко стрый[75]: «Поведай-ка мне, почто так умучиваешься, чтя Библию али ину каку книжицу?» Он же степенно ответствует, что князь-батюшка так повелел. На пирах невесть кого без роду-племени привечать стал. Один гусляр чего стоит. Воев в дружину чуть ли не из канавы подбираешь. Да что там… Ежели все перечесть, перстов на руках не хватит.
— А ты на ногах еще добавь, — посоветовал Константин.
Глеб шутку понял и, странное дело, почти не обиделся. Даже попытался ее продолжить:
— Так неудобно. Как счет вести, так разуваться надо. А надумал я вот что, — вернулся он к своей мысли. — Собрал я все перемены, что с тобой приключились, воедино и понял: не может человек так перемениться, да еще за столь короткий срок. Это ведь не молонья какая на единый миг сверкнула, ан глядь, а ее уж нетути. Стало быть, ты… — И вдруг резко, без малейшего перехода, повелительным тоном приказал: — А ну перекрестись! — Он торопливо отпрянул назад, наблюдая за реакцией Константина, но, когда тот спокойно и уверенно осенил себя крестом, сокрушенно протянул: — Стало быть, ты не сатана, — и расстроенно вздохнул: — А жаль.
Однако чуть погодя лицо его вновь оживилось и приняло эдакое лукавое выражение, напоминая забавного чертика из мультика по пушкинской сказке.
Только в отличие от нее помимо бесенка с попом, которые были и здесь, и Ивана-дурака, на роль которого Константин самокритично назначил себя, тут присутствовал еще и палач.
Взаправдашний.
И был он совсем не веселый, хотя и набожный.
Вот его наличие и делало сказку чуточку пострашнее, больше схожей уже не с пушкинской, а с гоголевской.
Ну, скажем, с «Вием» или со «Страшной местью».
— Оно ведь может и так статься, что попы врут, будто не в его силах крест на себя наложить, — размышлял вслух Глеб и, расстегнув ворот своей красной рубахи, аккуратно снял через голову золотую цепь с красивым, тонкой работы крестом, пояснив: — Мыслю, вдруг ты его боишься. Хочешь, сам возьми, дабы он мне защитою не был, а коль захотишь, я пока просто в сторону его метну подале?
