Ломаный сентаво. Аргентинец - Петр Иванович Заспа

— Становлюсь сентиментальным, — улыбнулся он, спрятав за улыбкой замешательство, — меня начинает завораживать вид сонного озера.

— А мне оно осточертело. Здесь всё сонное, а я хочу в Берлин, хочу суету, услышать шум Унтер-ден-Линден. Чтобы всё как прежде. На улицах цветут каштаны, звучит «Лили Марлен».

— Сейчас в Берлине звучат советские марши.

Лицо Евы исказилось:

— Вовсе незачем напоминать. Наша краснокожая рептилия спрашивает, что тебе подать на завтрак.

Догадавшись, что Ева имеет в виду хозяина виллы, Фегелейн нехотя отмахнулся:

— Пусть подаёт, что хочет.

— Ты становишься неразборчив. Это признак впадания в безразличие.

— Это признак того, что у него на завтрак всегда одно и то же: сок гуавы и жареный бомбас. Ева, за завтраком я хотел бы обсудить со всеми кое-какие вопросы.

— Опоздал, — хмыкнула Ева. — Мой Ади уже позавтракал, доктор и адмирал предпочитают не выходить из своих комнат. Если случилось что-то важное, ты можешь обсудить это со мной.

— Ну что ж, — вздохнул Фегелейн. — С тобой так с тобой. Нам нужно ускорить поиски золота. Времени мало. Вероятно, счёт уже идёт на часы.

— Ха! Ускорить! Я не поспеваю за твоими мыслями. Не ты ли говорил, что нам необходим самолёт? И пока у нас не появится этот чёртов самолёт, о золоте остаётся только мечтать?

— Возможно, очень скоро он у нас появится.

— Вот как? — хитро усмехнулась Ева. — Понимаю… тебе удалось нанять самолётпозавчера, когда ты выезжал в город? И ты молчал? Ах ты, затворник! Что ещё ты нам не рассказал? А вот когда я что-нибудь узнаю, то…

— Ты можешь помолчать? — перебил, поморщившись, Фегелейн, словно ему тронули больной зуб. — Самолёт я беру на себя, и для тебя этого достаточно. Я хочу, чтобы вы с фюрером приготовились к экспедиции, так, чтобы для всех это осталось полнейшей тайной. С доктором и Фридебургом я поговорю сам.

— К экспедиции? — удивилась Ева.

— Ты не ослышалась! — нервно оглянулся Феге-лейн. Откровенное тугоумие Евы начинало выводить его из себя. — Экспедиции за золотом. Это наш последний шанс. И вопрос не столько о власти, сколько о нашем выживании.

— Герман! — Ева неожиданно вздёрнула подбородок, всем своим видом давая понять, что не позволит собой командовать, и последнее слово всегда останется за ней. — Сейчас не лучшее время для твоих авантюрных фантазий. Ты уже обещал найти золото сам, так что ищи, но только без нас. У Ади участились приступы, адмирал впал в депрессию, а доктору самому нужен доктор — вчера он жаловался на артрит. И потом, о какой экспедиции ты говоришь? Взгляни на меня! Даже не представляю, какое бы платье я могла надеть?

У Фегелейна потемнело в глазах. Ему стоило огромных усилий удержать себя в руках и не отвесить Еве хорошего фельдфебельского леща. И всё же он сорвался. Больно сжав локоть Евы, он с чувством прошептал ей на ухо:

— Послушай, безмозглая устрица, может так статься, что уже сегодня к вечеру нам всем понадобится не доктор, а могильщик. И то, если сжалятся и не оставят на корм падальщикам. Ты сейчас же вернёшься в дом, соберёшь всё необходимое, но так, чтобы даже мышь под полом не догадалась о наших планах. Затем будешь сидеть тихо и ждать моего сигнала. Фюрера накачай всем, что только у тебя есть. Мне нужно, чтобы он из развалины превратился в солдата, и не ползал, а бегая, дал бы нам всем фору!

Неожиданно Фегелейн увидел, что за ними наблюдает Гитлер. Стоя за дверью, со стеклянной рамой он удивлённо смотрел на искажённое болью лицо Евы и беззвучно шевелил губами. Затем, догадавшись, что его не слышат, прихрамывая, вышел на террасу.

— Генрих, что происходит?

— Мой фюрер! — щёлкнул каблуками Фегелейн, мгновенно отпустив руку Евы. — Плохие вести.

Гитлер окинул его мрачным взглядом, и, поискав глазами кресло, произнёс:

— Хорошие давно закончились, зато плохих в избытке. Докладывай.

— Ади, Герман хотел поговорить о золоте, — вмешалась Ева.

— Не совсем так. Если позволите, мой фюрер, пройдёмте в ваш кабинет.

Подняв на Фегелейна изумлённый взгляд, Гитлер недовольно проворчал:

— Уже и ты мне указываешь, что делать?

«Как бывало прежде в таких случаях, извержения вулкана не предвидится», — не подав виду, в душе ухмыльнулся Фегелейн. Выдержав продолжительную паузу, он произнёс безнадёжным, театрально осипшим голосом:

— Мы все в опасности.

Не произнеся ни слова, Гитлер неуклюже развернулся и, заваливаясь на левый бок, заковылял в кабинет. Фегелейн проводил его презрительным взглядом, затем посмотрел на Еву. Ему вдруг пришла в голову догадка, что если их экспедиция и состоится, то это будет экспедиция инвалидов. А вслед прилетела ещё одна мысль, но уже крамольная. Он иногда подумывал — а зачем они ему? Истеричка и выдохшаяся развалина, пусть и с громким прошлым? И не раз спрашивал сам себя, а найди он сейчас золото, что станет делать? Отдаст на строительство фантома по имени Четвёртый рейх? Или направит на что-то реальное и близкое? Нет нет, да и возникало в груди щемящее чувство, что мог бы исчезнуть, а затем восстать в другой жизни таинственным графом Монте-Кристо из любимого романа детства.

Фегелейн стряхнул наваждение и, войдя в кабинет, плотно закрыл дверь.

— Откуда опасность? — повалившись в кресло, угрюмо спросил Гитлер.

— От Эйхмана.

— Он уже здесь?

— Нет. Но есть информация, что уже в пути.

— Так чего же ты боишься?

Как же хотелось Фегелейну сказать, что проблема не в Эйхмане, а в нём, в Гитлере! Разве не его вина, что, прибыв в Аргентину, он не смог взять власть в свои руки? Где тот фюрер, который одним лишь словом зажигал миллионы сердец? Где тот лидер, усмирявший взглядом многотысячную неиствующую толпу? Даже те, кто уже перебрался в Аргентину, и кому известно о спрятавшемся здесь Гитлере, больше не хотят видеть его в роли вождя. Среди немецких диаспор противниками начали насаждаться слухи, что именно Гитлер виновен в поражении Германии. Было время, когда огонь пылал ярко, но сейчас это всего лишь зола. Будь здесь прежний Гитлер, разве мог бы Эйхман даже подумать об их ликвидации? Дабы не расстраивать фюрера, Фегелейн предпочёл об этом умолчать. Он внимательно всмотрелся в уставшее одутловатое лицо, и вновь возникло гадкое чувство, что явно поставил не на ту лошадь.

— Эйхмана я знаю хорошо, — заговорил Гитлер. — Хорошо и давно. Ты, Герман, наверное, удивишься, но мы с ним ходили в одну школу в Линце. За малый рост и характерный нос его называли «маленький еврей». Вот они, превратности судьбы: «маленький еврей» вырос и уничтожил половину всех евреев. Когда он прибудет в Аргентину, пусть его приведут