Император - Денис Старый
* * *
Южнее Кенигсберга
15 июля 1752 года. 15:25
— Ваше Величество, нужно уходить! — Шверин уговаривал своего короля бежать. — У нас есть полк кирасиров, они помогут уйти!
— Сбежать, Шверин, не уйти, а сбежать! — Фридрих проявлял, как он считал, мужество.
Полчаса тому назад битва под Кенигсбергом превратилась в разгром, ранее не ведомый прусскому монарху. Русские смогли подловить на косой атаке королевских гренадёров по центру, как будто, этот выскочка Румянцев ранее встречался с прусской тактической уловкой. Мог, конечно, и Левальд применять такое построение. Но, чтобы русские так быстро нашли противодействие косой атаке?..
Когда Румянцев бросил все свои резервы на атаку в лоб, уверившись в том, что он уже побеждает Фридриха, король даже обрадовался. Именно по центру он и предполагал в ближайшее время атаковать, так как прорыв русских по левому флангу удалось купировать. Однако, гренадеры, еще с расстояния, на котором они не могли открывать огонь, получили такой мощный удар из русских картечниц, что понадобилось немало времени, чтобы хоть как-то привести в систему атакующие порядки пруссаков. Мало того, что перед атакой русские устроили Армагеддон, так они еще и подвели свои чудовищные картечницы, смогли ими ударить и отвести обратно, спрятав за пехотой.
Но не это поколебало решительность королевских войск, а то, как воевали и как действовали невиданные до того Фридрихом войска. Это были сущие звери, они держали на пиках головы прусских солдат и офицеров, не заготовленные бутафорские, а только что отрубленные головы. Эти дикари, не считаясь с потерями, врезались в ряды прусской пехоты и с рычанием, остервенело начинали рубиться. Причем, некоторые варвары спрыгивали со своих коней прямо в гущу прусских войск и там умирали. Зловещие крики пугали немцев и часто, прежде, чем зарубить такого зверя, тот успевал убить или ранить пять, а то и больше прусских солдат. И прусские гренадеры дрогнули… Оказалось, что есть страх, что сильнее перед боязнью палки капрала.
Пусть повального бегства не произошло, прусским генералам удавалось выставлять заслоны, которые притормаживали русскую лавину, сбивали динамику атаки, но о победе, или же системном отступлении, речи уже не шло. А, когда, Румянцеву удалось все же вклинить свои войска в прусский центр, армия Фридриха оказалась разделена на три части, вокруг которых сжимались полукольца из русских солдат.
— Калмыки! — прокричал командир кирасирского полка, который ожидал решения своего короля.
— Я останусь, мой король, и постараюсь организовать заслон! — сказал Шверин.
— Я не могу оставить своих солдат! — еще сопротивлялся неизбежности Фридрих, но уже более вяло.
— Вжих! — просвистела пуля, снося королевскую треуголку куда-то в сторону.
Король не стал выискивать этот, в будущем, музейный экспонат, а направил своего коня прочь.
— Да! Пора уходить! Полковник, обеспечьте безопасность своему королю, — быстро принял решение Фридрих, как только явственно ощутил, что смерть близко, и мало кто будет смотреть на мундир, чтобы оставить в живых его, гениального монарха.
Если эти русские варвары режут головы прямо в бою, потом их закидывают ближе к позициям прусских солдат, то разве они станут разбираться, кто такой король?
— Алла! Алла! — раздалось уже совсем близко, когда Фридрих уже развернул своего коня в направлении Берлина.
Потом, после не менее десяти часов бегства, когда королю дали уже четвертую лошадь, Фридрих позволил себе эмоции. Он рыдал! Истово взывал к Богу, и тут же просил и греческую богиню Фортуну, чтобы, неважно, какие силы, но совершили чудо. Фридриху пока было нечего противопоставить Румянцеву, если тот решит прямо сейчас выступать на Берлин или, не заходя в город, двинуться к дворцу Сан-Суси в Потсдаме.
* * *
Кенигсберг
17 июля 1752 года
Всеобщее ликование на фоне тел убитых людей, лошадей, ручьев крови, оторванных конечностей, стонов раненных — это очень странная эмоция, сложная. Только человек, ее переживший, сможет понять, как это радоваться, когда вокруг смерть и боль. Слезы проступали на лице, предательски, не спрашивая желания хозяина тела. И я плакал, видя, как это делают иные суровые мужики. Вот так, наверное, и становятся адреналиновыми наркоманами. Такую сильную эмоцию можно всю жизнь жаждать испытывать вновь и вновь.
— Я поздравляю Вас, генерал-фельдмаршал Румянцев-Закавказский! — старался я говорить громко и четко, но не получалось, голос подрагивал.
— Спаси Бог, Ваше Императорское Величество! Вечно предан, готов служить! — сказал Румянцев и плюхнулся на правое колено, склоняя голову.
— Хороший девиз может быть для родового герба: «Вечно предан, готов служить!» — я осмотрел всех офицеров, что находились на смотровой площадке. — Всех, господа, поздравляю. Жду списки отличившихся с представлением к наградам!
«А еще очень жду сведений о потерях», — подумал я, но решил не омрачать всеобщее ликование. Хотя, как еще можно омрачить, если поле сражение и так похоже на то, как я воображаю себе чистилище.
Оставив Румянцева разбираться с последствиями сражения, организацией отлова разбежавшихся пруссаков, я отправился в Кенигсберг.
Какое же было удивление, когда я увидел, что, казалось бы, немецкий город, ликовал, празднуя русскую победу. Я знал, что в иной истории Кенигсберг быстро и без всяких сложностей присягнул Елизавете. В моей истории он так же стал русским без проблем. Но, чтобы так праздновать победу русских?.. Что ж, все правильно: русский город празднует русские победы!
Долго находиться в самом западном русском городе я не собирался. Должен был подойти русский флот, или он уже у Кенигсберга или Пиллау. Вот на корабле я и отправлюсь в Петербург. Скорее всего, это самый безопасный способ добраться до столицы в условиях, когда война идет только на земле.
Самым неоднозначным для меня было награждение явных героев. Командиры написали представления на звание Героя Российской империи девятерым наиболее отличившимся, среди которых был и Суворов, и… Григорий Орлов.
— За проявленное мужество в бою, самоотверженность, спасение командира, званием Героя Российской империи награждается сержант гвардейского Семеновского полка Григорий Григорьевич Орлов с вручением ордена Славы и повышением чина до подпоручика, — вещал незнакомый мне ротмистр из штаба армии.
Я! Сам! Лично! Вручал своему злейшему врагу, пусть и из другой жизни, орден! Вот ведь бес! Заслужил же! Ну, ничего, еще повысим в чинах и оправим в Константинополь или еще куда. Ну, а хоть на метр приблизится к Кате… сам придушу! Это ревность? Да нет же, забота о государстве! Надеюсь, только это.
Что сказать? Грешен я! Гульнул в Кенигсберге. Очернил свою душонку грехопадением. Быстро нашлась своя немецкая «Фрося» и не одна. Возможно, дамочки хотели повторения судьбы Марты Скавронской, ставшей Екатериной I?
С Румянцевым, который переложил рутину войны на подчиненных, напились вначале за победу, потом за выздоровление Суворова, за героев, за павших…
Тут Петр Александрович и проговорился об эпизоде неподчинения Суворова приказу. Хотел-таки скрыть от меня данный факт новоиспеченный генерал-фельдмаршал. И я остался тем недоволен. Любимчик-то пусть и остается таковым, если он показывает результат. Тот Суворов, что был в иной реальности, прошел большой и долгий пусть собственного становления. Тут же взлетел в чинах и должностях, может, и рано. Пусть суд решает, но лишь тогда, как поправится, в будущем славный полководец, я все еще на это надеюсь.
Два дня искали Эммануила «нашего» Канта. Этот
