Орудия войны - Яна Каляева
О себе Донченко позаботиться успел. Стрелял в сердце. Кровь еще выходила толчками из раны, но глаза застыли. Какие бы течения ни бурлили под этим льдом, они замерли навсегда.
— Вы не ранены, мадам? — говорили рядом, но будто бы с другого конца парка. — Вы знаете, кто этот человек? Что он сказал вам? Почему пытался убить вас?
Саша с усилием оторвала взгляд от тела Донченко. Уставилась в открытую книгу, которую все еще сжимала в руках.
Немного красного вина,
Немного солнечного мая —
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
— Вы слышите меня, мадам? — повторял кто-то. Они теперь не отстанут. Саша огляделась. Их слишком много… городовые уже здесь. Бежать или отбиваться нет смысла.
И тогда Саша сделала то, чего в первую очередь ожидают от женщины в подобных обстоятельствах. Это было естественно, черт возьми, совсем легко и естественно.
Она завизжала.
***
— Всего несколько вопросов, и мы отпустим вас домой. Обыкновенная формальность. Вы устали, я понимаю. Но таковы правила. Постарайтесь вспомнить, встречались ли прежде с этим человеком.
— Вы третий час повторяете это и в сотый раз задаете одни и те же вопросы! — взвилась Саша. — Я уже говорила вам, что никогда прежде его не видела! Вы телефонировали моему брату на службу, как я просила? Я не знаю, чем еще могу вам помочь! Что вы надеетесь услышать? Зачем все время спрашиваете одно и то же?
Она, конечно, прекрасно понимала, что они делают и с какой целью. Повторение вопросов выводит допрашиваемого из равновесия, рано или поздно он запутается в показаниях и выдаст себя. Этой методике Саша противостоять могла, типичную обывательскую реакцию на нее знала и сейчас воспроизводила.
Сперва служащие ОГП отнеслись к ней с сочувствием, будто держали ее за жертву, а не за преступницу. Позволили умыться и привести себя в порядок, налили сладкого чаю и все время обещали, что отпустят домой — совсем скоро, вот уже сейчас, только зададут несколько простых вопросов. Пустая формальность, волноваться не о чем. Первый следователь был внимателен и будто бы пытался ее успокоить, но периодически его сменял другой, сухой и жесткий, он угрожал арестом и допросом с пристрастием. Первый будто бы искренне желал избавить ее от неприятностей, обещанных вторым, и тем самым добиться ее доверия. Классика, в ЧК тоже часто использовали эту схему.
Саша последовательно выдавала все, чего ожидают от человека в такой ситуации — растерянность, готовность к сотрудничеству, непонимание, гнев, страх, попытки разжалобить. Все это могло только купить ей время, и едва ли очень много. Биографию девицы Сириной копали пока неглубоко, ответы должны были выдержать проверку. Но Саша знала, что это ненадолго — название и адрес гимназии, где служила Сирина, она могла назвать, а фамилию директора пришлось бы уже выдумывать. Главная же беда — само ее тело не соответствовало легенде, шрамы на спине и свежее огнестрельное ранение никак не объяснялись заурядной мещанской биографией. Видимо, от личного досмотра ее спасало пока только то, что такого рода процедуры были четко регламентированы внутренними инструкциями ОГП, а следователей женского пола в этом отделении просто могло не быть. В ВЧК охотно принимали женщин, ОГП же была куда консервативнее в этом отношении, и сейчас эта патриархальность играла Саше на руку. Но скоро они найдут уже в Петрограде какую-нибудь женщину, и тогда ее песенка спета.
Здесь, в бывшей столице, регламенты соблюдали строго. А вот в Тамбове, как Саша знала, не церемонились в таких случаях; впрочем, там и особых средств не хватало, людей попросту избивали до полусмерти без всяких протоколов. Если б ее взяли в провинции, она уже выплевывала бы выбитые зубы. И с тем, чтоб раздеть женщину, там проволочек не возникало, причем задержанной еще повезло бы, если б досмотром дело и ограничилось. У ЧК в свое время были те же самые проблемы: в центре революционная законность более-менее соблюдалась, а вот на местах до власти нередко дорывались люди, одержимые ненавистью. Не вся белогвардейская агитация лгала, иногда жуткие вещи творились в провинциальных отделениях ЧК от озлобленности или из личной мести. Центр пытался сдержать это, но не всегда справлялся. То же происходило теперь в ОГП. Вывески и люди сменились, но общество-то с его проблемами осталось прежним.
А еще у ОГП были протоколы. По словам Матроны, без благословения Духа, что бы это ни значило, снадобье превращает человека в раба. Саша не могла забыть тот вкус. Когда ее отравили этим в первый раз, она не хотела ничего, кроме как выполнить все, чего от нее требовали; ее собственная воля работала на это. Есть, наверное, какая-то процедура согласования применения протоколов, не может же любой окружной следователь иметь полномочия использовать их по своему произволу. Возможно, бюрократическая проволочка продлевает ей жизнь, но надолго ли?
Есть ли смысл дальше тянуть время? Вершинин вряд ли сейчас пытается ее вытащить. Переговоры с подпольем были ее рисками, они оба знали это. Скорее всего, мещанина Сирина больше никто никогда не увидит.
Надо доделать работу, с которой не справился Донченко. Хоть он ее и подвел, она понимала его — стрелять в боевого товарища не так-то легко. Что же он собирался ей сказать? Почему это знание вывело его из равновесия настолько, что он проворонил слежку, довольно топорно организованную? Теперь она уже не узнает. Теперь она ничего больше не узнает.
Она может попытаться остановить себе сердце. Это последнее средство, непроверенное и ненадежное, но другого у нее теперь не оставалось. Управлять своим сердечным ритмом она умела, а вот сможет ли прервать его совсем — это можно было проверить только один раз. Для этого нужно, чтоб ее оставили в покое хотя бы на несколько минут.
— Мы знаем, что вы лжете, — говорил ей “жесткий” следователь. — Вы встречали прежде этого человека. Вы знаете, почему он пытался в вас стрелять. Вы сильно себе вредите, отказываясь нам рассказать об этом.
— Я не отказываюсь! Я не знаю того, о чем вы спрашиваете! — почти кричала ему Саша. — Вы обещали, что отпустите меня домой. Я ничего больше не могу для вас сделать, ничего!
Сейчас бы расплакаться — все следователи ненавидят женские слезы, она сама ненавидела. Но после Тыринской Слободы слез в ней не было, даже теперь, когда они так нужны.
