Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Мать писала ему в лагерь постоянно. Но Лев Гумилев, вернувшись, отобрал лишь десять ее писем для «увековечения образа дурной матери» (Э. Герштейн), остальные уничтожил. Ахматова сохранила все до единого письма сына.

25 марта 1955 г. Л. Гумилев пишет Эмме Герштейн письмо, которое лучше бы где-нибудь затерялось, чтобы изломанная и искореженная тем режимом его душа не посылала вдогонку памяти такие недостойные мужчины строки. Пусть бы мы ничего не знали о нем, чем знали это:

«Вы пишите, что не мама виновница моей судьбы. А кто же? Будь я не ее сыном, а сыном простой бабы, я был бы, при всем остальном, процветающим советским профессором, беспартийным специалистом, каких множество. Сама мама великолепно знает мою жизнь и то, что единственным поводом для опалы моей было родство с ней. Я понимаю, что она первое время боялась вздохнуть, но теперь спасать меня, доказывать мою невиновность – это ее обязанность; пренебрежение этой обязанностью – преступление. Вы пишите, что она бессильна. Не верю. Будучи делегатом съезда (Второй съезд Союза советских писателей в 1954 г. – С.Р.), она могла подойти к члену ЦК и объяснить, что у нее невинно осужденный сын».

Поток несправедливых попреков обиженного жизнью и совсем недалекого – уж извините! – человека далее усиливается:

«Мама, как натура поэтическая, страшно ленива и эгоистична, несмотря на транжирство. Ей лень думать о неприятных вещах и о том, что надо сделать какое-то усилие. Она очень бережет себя и не желает расстраиваться… Но это фатально, так как ни один нормальный человек не в состоянии поверить, что матери наплевать на гибель сына. А для нее моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная – сыночка потеряла, и только. Но совесть она хочет держать в покое, отсюда посылки, как объедки со стола для любимого мопса, и пустые письма, без ответов на заданные вопросы».

Сколько злости, сколько желчи и сволочизма в этом письме. Этим своим письмом Лев Гумилев фактически отрекся от своей матери. Такая мать ему – не мать. Другого из этого письма не вычитать.

А ведь он был на свободе, когда вышло Постановление ЦК ВКП(б), фактически покончившее с Анной Ахматовой, как с общественно значимой личностью. Она, не будучи в лагере, сама стала по сути бессловесной лагерной пылью. Знал он прекрасно, что ее ходатайства после того постановления будут заведомо безуспешны, и все же она делала все возможное и невозможное (для нее!), чтобы помочь сыну. И это он прекрасно знал. И тем не менее посмел облить помоями свою мать.

И вот такой сын вернулся из лагеря в 1956 г. в дом к матери. Какие истерики он ей закатывал, мы знаем. Само собой, вместе жить они не смогли. Но мало того, что они не жили вместе, они несколько последних лет жизни Ахматовой вообще не виделись.

В 1968 г., когда Анны Ахматовой уже не было, Л.Н. Гумилев начал судиться с И.Н. Пуниной за «право распродавать архив Ахматовой». Эти закавыченные слова из воспоминаний М. Ардова. Узнав об этом факте, он прекратил общение с Гумилевым.

И последнее о сыне Ахматовой. Л.Н. Гумилев, пользуясь словами Б. Пастернака, всеми силами, как бы стремясь догнать убежавшие от него годы, силился «навязать себя (как ученого) эпохе». Не получилось.

Умерла Анна Андреевна Ахматова, не осилив четвертый инфаркт, 5 марта 1966 г.

Похоронили ее в Комарово, в поселке, который она не очень любила, но где имела свою «будку». В ней она прожила несколько последних лет.

«Мы, советские писатели…»

Максим Горький

«Я чувствую себя живущим в стране,

где огромное большинство населения -

болтуны и бездельники…»

О Горьком, что легко проверить, написано больше, чем о любом другом писателе XX века. Поэтому автор будет считать своей личной удачей, если его скромный очерк не затеряется в этом море литературы.

Чем же заслужил Горький столь невиданную популярность? Об этом мы еще поговорим. Пока скажем главное: если прав Ф. Достоевский, что вся русская литература вышла из «Шинели» Гоголя, то столь же прав и Леонид Леонов, сказавший однажды, что советская литература вышла из горьковского рукава. Больше, вероятно, материи на нее не потребовалось.

Любая работа о Горьком, – конечно, если автор с пиететом относится к своему герою, – как правило, сопровождается набором классических диалектизмов, с помощью которых пытаются вскрыть (и оправдать) противоречивые несообразности его сложной натуры.

Вот первый: Горький был личностью всегда и во всем абсолютно независимой, он никогда, никому и ничему не служил безоглядно; даже будучи активным сторонником большевизма на ранних стадиях его практического вбивания в жизнь, он клял большевиков и их вождей за «издевательства» над Россией, за безумный и бессмысленный эксперимент, который они, не крякнув и не охнув от натуги, поставили над многомиллионным народом.

А вот и второй: Горький на заре литературной карьеры воспевал человека и возносил сильную личность, любовался ею. А на закате своего писательства он полюбил ГУЛАГ как незаменимое средство перековки темных и отсталых людей в сознательных творцов своего лучезарного будущего. К тому же в конце жизни, как точно подметил Борис Парамонов, Горький уже ненавидел всех: «…евреев так же, как он не любил интеллигентов, не любил большевиков, буржуев, мужиков, как не любил в конце концов навязанную ему “культуру”, которую трактовал как насилие именно потому, что его она насиловала».

Круг замкнулся: Горький начинал жить в семье, где все друг друга терпеть не могли, и закончил в той же атмосфере, только теперь ненависть излучал он сам.

Вообще говоря, Горькому его последующую изломанную судьбу, говоря фигурально, накликал «Буревестник». Самую короткую, но достаточно точную его биографию, занимающую всего две строки, написал человек хорошо его знавший, редактор газеты «Речь», а в эмиграции издатель многотомного «Архива русской революции» И.В. Гессен. Вот она: Горький «после недолгих капризных колебаний побежал за колесницей победителей, у них преуспел и с большой помпой похоронен в Москве». И нигде-нибудь, добавлю от себя, а в Кремлевской стене. Даже смерть, как видим, не разлучила писателя ни с Лениным, ни со Сталиным. Один в Мавзолее, другой – в земле, а он – в нише.

Но еще при жизни Горький был удостоен таких почестей, каких не знал ни один писатель ни до, ни после. Его именем назвали город Нижний Новгород, практически в каждом мало-мальски крупном городе СССР была улица, либо проспект, либо площадь, носящие его имя. Именем Горького названы станции метрополитена в Москве и Ленинграде (теперь – Петербурге), десятки институтов, школ и пионерских дружин в советские годы были названы именем «пролетарского писателя». МХАТ в Москве и БДТ в Ленинграде получили дополнение к названию – «имени М. Горького». В небо один раз поднялся гигантский самолет «Максим Горький». Москвичи любят бывать в Парке культуры и отдыха имени М. Горького. И т.д. и т.п. Это далеко не полный перечень. По этой чести с Горьким даже Пушкин не потягается.

Конечно, никому не надо доказывать, что так называемое общественное признание в России всегда было и остается делом чисто политической конъюнктуры. Горький во время стал своим ядовитым пером партийного публициста обслуживать набиравшую силу сталинскую тоталитарную систему. Его мировой авторитет был нужен вождю, и тот не скупился на почести. К тому же Сталин, будучи тонким психологом (а как бы еще он получил неограниченную власть, находясь в окружении более умных, талантливых и сильных «вождей»), безошибочно уловил основную мотивацию творчества Горького: писательство для него всегда было только общественным служением. Пушкинские строки о поэте

Тоскует он в заботах мира,Людской чуждается молвы,К ногам народного кумираНе клонит гордой головы

Горького не касались. Они – не про него.

Надо ли говорить, что фигура Горького в советские годы была абсолютно неприкасаемой. Традиции эти, к сожалению, во многом сохраняются по сию пору. Связано это с тем, что жизнь и творчество «буревестника революции» продолжают изучать те литературоведы «зрелых» лет, которые занимались этой же проблематикой еще в достославные советские годы. А потому менять традиции и взгляды им явно не с руки. Более же молодые поколения исследователей интересуют, увы, другие имена.

Одним из расхожих штампов именно советского горьковедения являлось сравнение писателя с другим самородком земли русской – М.В. Ломоносовым. Горький, мол, это человек «ломоносовс-кой породы». В определенном смысле это, конечно, так, хотя использовать столь банальные параллели не хотелось бы. В чем же схожесть, помимо очевидного, – и тот, и другой из самых низов русского общества, благодаря недюжинному дарованию и целеустремленности сумели подняться на самую вершину славы и признания.