Валерий Елманов - Правдивый ложью
– Уплачу! Ей-богу, все сполна уплачу! – горячо заверил Карачев.
– Быть по сему! – Последовал удар посохом в небольшой, но увесистый колокольчик, подвешенный на особом укреплении, установленном по правую руку от Федора.
Живец до крови прикусил губу, и тонкая алая струйка скользнула вниз по подбородку, стыдливо прячась в небольшой черной бородке. Карачев же, повинуясь властному жесту царевича, опрометью кинулся к дьяку, уже державшему перо.
– Да яко же оно, люди добрые?! – возмущенно выкрикнула неугомонная молодайка и повернулась к угрюмо ворчащей толпе. – Нешто вовсе правды нетути на белом свете?! А мне яко быти – мы ж с им год как повенчались?!
Федор встревоженно повернулся ко мне.
Я успокаивающе тронул его за плечо – мол, ничего страшного. Даже хорошо – народу свойственно кидаться из крайности в крайность. Чем больше он сейчас зайдет в одну сторону, тем сильнее будет обратная реакция.
Лишь бы выслушали до конца, а вот с этим напряг. Вон уже выкрики раздаются:
– Известно, ворон глаз выклюнет!
– Правый суд токмо на небе бывает!
– И батюшка его тож завсегда потатчиком дворянским был!
Деваться некуда. Хоть и не хотелось себя засвечивать, а пришлось. Я склонился к уху Федора и шепнул:
– Когда Карачев подойдет к Живцу, крикни, чтоб остановился.
– Эвон яко гомонят – услышит ли?
– А ты встань при этом да посохом оземь ударь, сразу умолкнут, – посоветовал я. – Но вначале отчитай бабу, чтоб слушала до конца. Только отчитывай сдержанно и с лаской, а уже потом оглашай.
Федор в конечном счете не просто все выполнил в лучшем виде, но и перевыполнил.
– Остановись, сын боярский Петр Карачев! – властно крикнул он, и толпа, как я и предсказывал, при виде вставшего на ноги престолоблюстителя разом умолкла.
Успокоенный этим затишьем Федор, окончательно уверившись, что и дальше все пойдет как надо, повернул голову к молодайке и сурово попрекнул ее:
– Эва, раскричалась тут. Ан мой приговор еще и не сказан толком. Где ж тебе правду услыхать, коль ты норовишь глас свой допрежь ее возвысить. – И укоризненно покачал головой. – Ай-ай-ай. Нехорошо, милая. – Он повернулся в сторону Карачева. – Ты погоди Живца уводити. Не твой он холоп покамест.
– Как же не мой? – растерялся тот. – Ты ж сам поведал, что в милости своей готов его челобитную изодрати, коль я…
– Коль ты за прокорм уплатишь, – продолжил Федор. – Пока что оного я не зрел. А за прокорм тебе надлежит уплатити… – И кивнул бирючу, который принялся оглашать особую грамотку.
Над ее составлением мы вчера пыхтели часа два, зато теперь она представляла достаточно полный месячный рацион человека. При этом мы учли, что Живец – холоп, следовательно, о разносолах и деликатесах не может быть и речи. Но и того, что мы внесли в список, было вполне достаточно.
– Корму сему холопу помесячно надлежало выдати не менее полсти баранины, осьмины ржи, семи фунтов рыбы, пяти золотников соли…[70]
Скромно, очень скромно.
Но и без того Карачев слушал, удивленно открыв рот. Живец тоже ничего не понимал.
Ничего, поймет…
– Престолоблюститель царевич Федор Борисович Годунов, в милости своей к Петру Карачеву сыну Микитину повелев счет оному корму вести по нынешним ценам…
Надо было вогнать запредельные, что были два года назад, но тогда вышел бы перебор, потому пришлось ограничиться теми, что сейчас. Но и с ними получалось душевно, поскольку всего полагалось затратить на прокорм холопа Живца аж десять алтын и две деньги-московки ежемесячно…
– …а слагая все оное, ибо уплатить надлежит за тридцать месяцев, повелевается боярскому сыну Карачеву поначалу отдати означенному Живцу девять рублев и десять алтын, опосля чего сызнова взяти его в холопство, ежели тот возжелает. – Бирюч умолк, вопросительно уставившись на Федора.
Это тоже запланировано – до какого места зачитывать. Лучше, если основное будет сказано самим Годуновым.
– Да у меня и нет столь… – растерянно протянул Карачев. – От силы в кошеле рубля два наскребется.
– Ты выбрал, и за язык тебя никто не тянул, – напомнил Федор и обратился к притихшей толпе: – Негоже быть милостивым к одному и гневливым к другому. Таковское токмо у негодных судей встречается, мы же желаем ровно стояти и ни на чью сторону сердцем не склоняемся. Посему, коль сыну боярскому выбор даден был, то и Живцу даем такой же. На сколь рублевиков у тебя, чадо, кабальная грамотка составлена?
– На восемь… – протянул Живец.
Судя по его недоумевающему виду, парень явно до сих пор не понимал, в чем дело, и я порадовался, что порекомендовал Федору не просто озвучить заключительную часть приговора самому, но и попутно растолковать ее бывшему холопу.
– Что ж, теперь ты вправе получить на прокорм с сына боярского Петра Карачева всю деньгу, коя исчислена и указана, и вернуться в свое холопство. Но ты тако же вправе в него и не возвертатися. Токмо тогда, за вычетом восьми рублев, кои ты обязан отдати по кабальной грамотке, тебе надлежит получить со своего бывшего господина лишь один рубль двадцать алтын и две деньги-московки.
– А где ж я сыщу восемь рублев? – растерялся так и не понявший сути Живец.
– А в мошне у Карачева, – ехидно посоветовал Федор. – Я чаю, у него опосля продажи возов чуток завалялось.
– А яко же я… – начал было Живец, но тут к нему подскочила та самая молодайка.
– Волю тебе государь-батюшка дарует, глупый!
– Не государь, но его именем, – снова поправил Федор, но шустрая молодайка, не слушая его, уже кинулась к ступенькам крыльца, стремглав взлетела на них и рухнула в ноги опешившему Годунову, целуя острые носки его красных, с узорочьем, расшитых бисером сафьяновых сапог.
– Нет, ну яко она скоро-то, – удивлялся потом мой ученик, продолжая вспоминать столь приятную для него сцену. – А мне поначалу и невдомек – чего сотворити и что поведать?
– Так ведь ничего и не надо было делать – она сама со всем управилась, – улыбнулся я.
Молодайка и впрямь выручила растерявшегося царевича. Проворно вскочив на ноги, она повернулась к толпе и звонко выкрикнула, да такое…
– Есмь бог на небе, а Федор Борисыч на земле! – И, вновь повернувшись к Годунову, низко склонилась перед ним в поясном поклоне, скользнув пальцами руки по ступенькам. – Славься, батюшка ты наш милостливый. – И вновь, приветственно вздымая вверх руки, звонко-отчаянно потребовала от толпы: – Славься!
А в ответ дружный рев наконец-то все понявших людей, пришедших в восторг, пусть и слегка запоздалый, от такого решения.
И полетели вверх шапки – одна, другая, третья, а через несколько секунд я уже не видел ни одного мужика с покрытой головой.
Тут же, словно сам господь подтверждал решение Годунова, басовито грянуло с колокольни Ивана Великого. Эдакая звуковая небесная печать, утверждающая, что приговор справедлив и обжалованию не подлежит.
Понимаю, что совпало – наступило время обедни, вот и все, – но колокольный звон пришелся как нельзя кстати, еще пуще увеличив энтузиазм народа, который уже не кричал – ревел что есть мочи. До хрипоты!
А едва затих колокол, как мой талантливый ученик приступил к перевыполнению нашего первоначального плана. Он остановил молодайку, уже ухватившую за рукав по-прежнему недоумевающего Живца, и поднял руку, призывая толпу угомониться.
Узнав, как ее зовут – баба назвалась Певушей, впрочем, с таким-то голосом как же иначе ее звать, – Федор в наступившей тишине строго произнес:
– Сия исполненная истинно христианской доброты дщерь свершила самое богоугодное дело – спасла от лютой неминуемой смерти православную душу. Потому и ей ныне за это кликните славу, народ честной.
Речь Годунова явно пришлась по душе толпе. Снова поднялся рев. Правда, потише, чем в первый раз – зрители притомились, – но это если сравнивать, а сам по себе о-го-го.
Но молодайке хватило и того – взгляд растерянный, руки опущены, а по щекам ручьем слезы. Да и у самого Федора глаза тоже увлажнились – пробило парня от умиления.
Но, как оказалось, и это еще не все. Напоследок ученик выдал еще один экспромт:
– Зрю я, что на Руси не скоро свершается суд над худыми делами и не скоро даруется награда за добрые, но пусть ныне будет инако, а посему повелеваю оную Певушу пожаловать пятью рублями денег, да еще жалую подарок к свадебке ее. Правда, – он сокрушенно и чуточку виновато улыбнулся, простодушно повинившись, – запоздал малость мой дар, но уж лучше поздно, чем никогда.
С этими словами царевич, сняв со своего мизинца золотой перстенек и быстро прикинув на глазок, безошибочно надел его на безымянный палец остолбеневшей от таких щедрот молодайке, которая только хлопала глазами, не в силах произнести ни слова.
А Федор, ничуть не смутившись и ухватив Певушу под безвольно свисавшую руку, протянул ее Живцу, ошалело взирающему на все происходящее, и во всеуслышание наставительно произнес:
