Старые недобрые времена 2 - Василий Сергеевич Панфилов
— Ждите, пан Ковальски,- повелительно бросил он, повернувшись к попаданцу, — Месье лейтенант…
Лейтенант, немолодой парижанин, выдернутый откуда-то из глубокого резерва, курил, молчал, и слушал подчинённого, а потом, смерив Ежи Ковальски взглядом, кивнул…
… и всё закрутилось снова, но уже — на более высоком уровне.
Бог весть, как так вышло! Быть может, пан Новак оказался достаточно убедительным и авторитетным? А может, манеры бывшего лакея, выдрессированного, как не каждый дворянин, сыграли свою роль? В общем…
… и знакомства с офицерами, в том числе не только французскими, и рекомендательные письма, и документы — всё ему дали по высшему разряду, и так, как он не смог бы и мечтать.
Но…
… попаданец понял, что теперь он — Ежи Ковальски, и это отчасти удобно, а отчасти…
… обязывает, и очень, очень сильно! А как с этим быть, и стоит ли оставаться паном Ковальски, или, может быть, безопаснее примерить шкуру Моисея Израилевича Гельфанда, Бог весть! Или Б-г…
… а утром следующего дня был трюм транспортного судна, отправляющегося во Францию, и место в нём среди прочих пассажиров — не слишком уютное, не слишком…
… но зато — полный набор документов, рекомендательных писем, адресов, и — все его вещи, в целости и сохранности.
А думать о том, что за всё это придётся расплачиваться… право слово, а стоит ли⁉ Ведь если что-то и будет, то потом, а ему надо выжить — здесь и сейчас!
… не так ли?
[i] «Jeszcze Polska nie zginęła» Ещё Польша не погибла — первая строка из гимна Польши, известного так же как «Мазурка Домбровского» или «Марш Домбровского», написана изначально для Польских Легионов, служивших Наполеону Бонапарту. Песня стала гимном Ноябрьского (1830) и Январского (1863) восстания. С 1927 г. — национальный гимн Польши.
Глава 1
Все будет хорошо!
— Давайте, давайте! — палубный матрос, подпуская в высокий голос низкой хрипотцы, без нужды поторапливает щурящихся пассажиров, выбирающихся из едва освещённого душного трюма на залитую солнцем палубу, открытую всем ветрам, — Поторапливайтесь, тысяча чертей!
Матрос совсем ещё молод, отчаянно носат, ещё более отчаянно прыщав, физиономия его едва начала обрастать неровным разномастным волосом, и, наверное, своей грубостью он компенсирует неуверенность в себе и…
… но впрочем, плевать.
Выбравшись из затхлого, едва освещённого трюма на палубу, Ежи вдохнул портовый воздух полной грудью, и, чёрт подери, никогда ему так вкусно не дышалось! Не чтобы портовый воздух Руана наполнен изысканными ароматами, но после трюма, и так-то затхлого, да вдобавок, дополненного за время плаванья нотками рвоты, мочи, немытых тел и обкакавшихся детей, запахи порта такие вкусные, что куда там лесному санаторию в горах!
… и да, это ещё и запах свободы! Непонятно пока, как сложится дальнейшая жизнь, и сложится ли она во Франции, но здесь, чёрт подери, рабства нет, и это — уже ах какой весомый плюс…
— Поторапливайся, мамаша! — прыщавый юнец прицепил несколько скабрезностей выползшей из трюма некрасивой, рано увядшей молодухе, обвешанной детьми и узлами. Та, не зная языка, но понимая, что обращаются к ней, улыбнулась вопросительно и застенчиво, оказавшись неожиданно очень милой.
— Вот это шлюха! — громогласно восхитился юнец, привлекая внимание, — Поль, глянь…
И он, улыбаясь и глядя женщине в лицо, очень подробно объяснил ей — где, как и в каких позах он её драл, дерёт и будет драть.
Попаданец поморщился, но заступаться не стал — спасибо, учён.
Отвернувшись, он прошёл к трапу и спустился на раскачивающуюся землю, присоединившись к остальным мигрантам, столпившимся на пристани блеющей овечьей отарой в ожидании пастуха.
— Месье Георг, вы не знаете, нас здесь кормить будут? — путая русские, французские и немецкие слова, обратился к нему один из нервничающих финнов, немолодой хуторян, вляпавшийся в неприятности и решивший сбежать от них на чужбину.
— Та-а, херр Ежи, вы не могли бы ска-азать этим тостойным госпота-ам… — начал тянуть многодетный эстонец, обременённый болезненнойблеклой женой, выводком ещё более блеклых дочерей и синдромом тревожности.
Ванька, то бишь Ежи, вздохнул, чертыхнувшись про себя. Во всей этой пёстрой трюмной компании свободный французский только лишь у него, да и то — с оговорками. Ещё двое могут, с немалым трудом продравшись через завалы и пропасти в памяти, построить громоздкое и несуразное лексическое построение, но не факт, что француз его поймёт! И уж совсем вряд ли эти знатоки поймут ответившего им француза…
— Господин Георг, вы должны… — протолкавшись к нему, с напором начала говорить немолодая женщина, матриарх многочисленного, очень шумного семейства невнятного этногенеза, и очень даже может быть, что еврейского.
Интересоваться… да не особо и хочется, тем более, любой интерес, это чуть большая эмоциональная близость, и опомниться не успеешь, как окажется внезапно, что ты всем — должен.
— Все на месте⁈ — истошно заорал подбежавший француз, — Мы с месье Моро не собираемся ждать!
Загалдели, кажется, все разом, но подошедший месье Моро, парижский буржуа средних лет, решивший под конец войны внести Свой Вклад в Победу, рявкнул, отдал приказ подчинённому ему месье Трюдо, и эмигрантское скопище двинулось за ним по Руану, всё больше напоминая попаданцу овечью отару на горных дорогах.
Сходство тем разительней, что месье Трюдо заметался сзади, натурально гавкая на эмигрантов и разве что не кусая, но зато не скупясь на пинки и затрещины. Сами же мигранты, боясь всего на свете, но больше всего опасаясь остаться в одиночестве в чужой стране, грудились, теснились и устраивали натуральные заторы где только можно, а временами и где нельзя, вызывая негодование горожан, которых принято почему-то называть добрыми…
… но уж точно — не сейчас, и совершенно точно — не по отношению к (фу!) эмигрантам.
Месье Моро, шествует впереди, как новое воплощение одного из библейских патриархов…
… и Ванька, то бишь Ежи, не долго думая, на правах почти приятеля поделился с ним этим наблюдением.
Француз, обернувшись на ходу, окинул взглядом растянувшуюся, только что не блеющую процессию, и расхохотался громогласно.
— Вот за что люблю вас, поляков, так это за задор и чувство юмора, — сообщил он, снисходительно похлопав паренька по плечу, — Есть в вас что-то…
Некоторое время он, ничуть не стесняясь, рассуждал о величии Наполеона, превосходстве одних наций над другими, и…
… в общем, обычный для Старой Европы набор расизма, шовинизма, национализма и всего того, что сейчас, в 1856 году считается
