ХВ Дело № 3 (СИ) - Батыршин Борис Борисович

Он торопливо, почти бегом, прошёлся туда-сюда по комнате. Трилиссер наблюдал, вертя в пальцах пустую рюмку.

— В бумагах, которые ты видел, далеко не всё из того, что Яша наговорил в бреду — или что у него там, не бред? Короче, слушай…

[1] Намёк на знаменитый «философский пароход», когда из СССР были высланы многие ведущие представители творческой интеллигенции

IV

«Дом, милый дом!» — так и хотелось крикнуть во весь голос, не сдерживая эмоций. Вроде, и не было нас всего ничего, два с половиной месяца — а вот, поди ж ты, будто вернулись после долгого отсутствия, когда и сами не чаяли увидеть родных стен, а те, кого мы в них оставили, уже и думать о нас забыли. Ан нет — вот он я, такой красивый, поспешаю с пачкой тетрадок и учебников под мышкой в направлении светлого коммунистического завтра. Принявшего в моём случае облик классных комнат коммунарской школы

Вообще-то в СССР повсеместно практикуется раздельное обучение — мальчики и девочки занимаются в разных классах, а в городах, так и в разных зданиях. Это пошло ещё с царских времён — отдельные эксперименты новой пролетарской педагогики не в счёт. А вот в макаренковской колонии имени Горького, как, впоследствии, и в коммуне Дзержинского, и в других, созданных «по образу и подобию» заведениях, к которым относится и детская трудовая коммуна имени товарища Ягоды, ничего такого в заводе не было. Поначалу не хватало учителей, готовых работать с бывшими беспризорными и воришками, потом...а потом сложились крепкие традиции, поломать которые не могли даже грозные распоряжения Наробраза — хотя попытки, надо отдать им должное, предпринимаются чиновниками от педагогики с похвальной регулярностью.

Сегодняшний учебный день начинается с урока, который ведёт Эсфирь Соломоновна, только этой осенью появившаяся в коммуне. Новой учительнице всего двадцать два, она только что закончила Харьковский пединститут и собиралась преподавать русский язык и литературу — как здесь говорят, «словесность». Но острый дефицит педагогических кадров заставил Эсфирь Соломоновну расширить горизонты профессиональной специализации, взяв на себя ещё и преподавание истории.

Именно это нам сейчас и предстоит — глубокое погружение в средневековую историю, а если точнее — в тёмные и кровавые времена Столетней Войны.

На прошлом уроке она старательно пересказывала хронологию событий. Я не особенно вслушивался — было очевидно, что её знания предмета исчерпываются половиной страницы учебника по истории средних веков старого, ещё дореволюционного, издания. Не самый худший вариант, между прочим — если память меня не подводит, в советском учебнике «История средних веков», по которому мне пришлось учиться в прежней жизни, из всех грандиозных сражений той войны упоминалась одна только битва при Пуатье, а главная роль отводилась Жакерии и победам Жанны д'Арк.

— О чём размечтались, молодой человек?

Я вздрогнул от неожиданности.

— Александр Давидо̀вич, я не ошибаюсь?

— Ошибаетесь, Эсфирь Соломоновна. Давыдов я. Алексей. Давидович — он в третьем отряде, а я в пятом.

Она слегка покраснела. На уроках истории я присутствовал только во второй раз, и неудивительно, что новая «училка» перепутала мою фамилию с фамилией другого коммунара.

— Да, конечно, простите. — она сделала пометку в журнале. — Ступайте к доске…Давыдов.

…Вперед, вперед! К пролому! К пролому!..[1]

— Можете напомнить, на чём мы остановились в предыдущий раз?

— На дне Святого Криспина. — немедленно среагировал я. Прошлый урок педагогиня закончила кратким — чересчур кратким, на мой вкус — рассказом об Азенкуре.

— Какого ещё святого? — глаза Эсфири Соломоновны, большие, чёрные, как греческие маслины, слегка навыкате, как у многих выходцев из черты оседлости — сделались удивлёнными.

…ты сам этого хотел, Жорж Данден!..[2]

— Как? Разве вы не читали Шекспира? — пришла моя очередь строить из себя удивлённую невинность. — Это же из «Генриха Пятого», пьеса такая…

…Кто переживший день тот, цел домой вернётся,

Дрожать от страха будет, день тот вспоминая.

Настанет завтра день Святого Криспина, и тот, кто уцелел

Засучит рукава, и, обнаживши шрамы, скажет:

«Вот эти раны я получил в Святой Криспинов день… — с завыванием продекламировал я. Не то, чтобы мне когда-то приходило в голову учить шекспировские пьезы наизусть («Быть или не быть» не в счёт, разумеется), но этот монолог короля я помнил крепко. В-основном — благодаря эпизоду из горячо любимого мной фильма «Человек эпохи Возрождения» с Дэнни де Вито в главной роли.

Сказать, что Эсфирь Соломоновна была сконфужена — значило бы сильно преуменьшить истинное положение вещей. Несчастная покраснела как рак, до мочек ушей (очень милых, надо отметить, аккуратненьких ушек, украшенных крошечными серебряными серёжками) и посмотрела на меня взглядом затравленного оленя. Я сжалился.

— У отца в библиотеке имелось собрание сочинений Шекспира с картинками, и я очень любил их рассматривать. Как раз возле этого кусочка текста была особенно красивая иллюстрация — рыцари, лучники, король верхом на коне, с мечом в поднятой руке… вот я и запомнил.

— Что ж, замечательно… — она помедлила. — А ещё какие-нибудь стихи на эту тему ты знаешь?

…В конце концов — почему бы и нет? Очаровательной Алёны-свет Андреевны в коммуне нет и непонятно, появится ли она, отношения с Татьяной никак не складываются, оставаясь уже который месяц на стадии взаимных подколок и редких откровений. А Есфирь Соломоновна вполне миловидна, да и фигурка выше всяких похвал, и не помешает произвести на неё благоприятное впечатление. Без всякой задней мысли, разумеется, исключительно ради чистого искусства…

— Знаю одно. — сказал я. — Только это не Шекспир, но зато как раз про сражение при Азенкуре. Один малоизвестный поэт, у мамы была маленькая такая книжечка, на серой бумаге. Фамилии, простите, не помню.

— Ничего, Алёша, это не так важно. Ты читай, читай…

…Ага, уже не «Давыдов», а «Алёша»? А глазки-то потупила, и румянец не сходит со щёчек...

Я откашлялся.

...Доспехи — вдрызг. Шлем сброшен. На смех курам

Мой вид. И слава Богу — смерть вблизи.

На борозде войны под Азенкуром

Стою, по наколенники в грязи.

Где пала голубая Орифламма

В объятья сотни бешеных копыт,

И плачет к отступлению навзрыд

Далекий рог. И щит, врезаясь в щит,

Кричит, как иудей над пеплом Храма –

В оси еще живого колеса

Голов, кирас, блестящих конских крупов

Стою, светя средь гор железных трупов

Свечой кровоточащего лица…

Я умолк. В классе повисла мёртвая тишина. Все, включая двух парней с «галёрки», обычно мало интересовавшихся происходящим у доски, смотрели на меня во все глаза.

— А «орифламма» — это что? — спросила Рита Ольховская, девочка из седьмого отряда, сидящая, как и полагается примерным ученицам, на первой парте.

— Французское королевское знамя, штандарт.— среагировал я, прежде чем учительница успела открыть рот. — Только на самом деле она была не голубая, а пурпуровая, с вышитыми золотом языками пламени. При Азенкуре Орифламму захватили в качестве трофея англичане, и это стало одним из самых горьких символов поражения Франции. Но это была не самая страшная их потеря в тот день…

…Виват тебе, неведомый мой брат,

Что, налетев всей массой мне на грудь,

От крови пьяный, в плен решил не брать!

Виват огню твоих прекрасных рук.

Руби наотмашь, не дрожи, не целься.

Мой меч — обломок, жду и не бегу.

На лютне стали, мальчик из Уэльса,

Спой реквием последнему врагу…

Я пробежал глазами по рядам парт. Коммунары, замерев, внимали.