Пионерский гамбит - Саша Фишер
— Нету, — лицо продавщицы стало обиженным. — Агдам есть.
— Ох, нет, завтрашнее похмелье уже сегодня… протянул отец. — А еще что есть?
— Коньяк есть, столичная есть, — барышня стала загибать пухленькие пальцы, — фруктовое есть.
— Эх, негусто сегодня… — опечаленно вздохнул отец, а потом решительно махнул рукой. — Ладно, давайте червивку!
Барышня неспешно извлекла пластмассовую пробку явно не от этой бутылки из наполовину пустой коричневой «чебурашки» с яблоком на этикетке. Набулькала половину стакана.
— Закусывать чем будете? — капризным тоном протянула она, кокетливо поправляя прическу.
— Конфеты шоколадные есть? — рука отца потянулась к стакану.
— Ириски только, — ответила барышня и поджала губы.
— Давайте три, — отец полез в карман.
— Мне булку с котлетой и томатный сок, — быстро сказал я. Не то, чтобы еда была жутко аппетитной на вид. Никто тут особо не заморачивался, чтобы придать выпечке привлекательность. Но булка с котлетой — она везде булка с котлетой. Хоть в привокзальной «стекляшке», хоть в «мадаке». Отец вздохнул, но возражать не стал.
Продавщица взяла еще один стакан и подставила его под узкий конец конуса с томатными соком. Потом отслюнила из пачки неровно нарезанной серо-коричневой бумаги один листочек, ухватила им одну из булок и положила передо мной.
— Соль в стакане, вот там, — сказала она, сгребла с белого блюдца выложенные отцом деньги, кинула туда же три ириски и вернулась к своему недокрашенному глазу.
Напротив прилавка вдоль стеклянного окна на высоте примерно груди была закреплена полка-стол. С краю стояло два граненых стакана. В одном — сероватая масса с вкраплениями оранжевого — собственно, соль. Другой был наполовину наполнен водой, и в ней скучала одиноким цветочком алюминиевая чайная ложка.
— Ну, Кирка, чтобы твое лето было ух! — отец приподнял стакан, кивнул, выдохнул и одним глотком влил в себя жидкость коричневатого цвета. Как будто пил водку. Или что-то гадкое на вкус.
Я тоже кивнул и вцепился зубами в свой завтрак. Сыпать соль в стакан сока не стал, за последние два года я и кнопки-то в лифте привык ключом нажимать, и все равно потом санитайзером поливать, а тут… Ладно, может он и без соли терпимый?
Оценить вкусовые качества еды я даже не успел. Единственное, чего сейчас еще желал мой молодой растущий организм, так это еще две таких же булки, потом еще беляш, и что там еще? Плюшки с сахаром?
— Тэкс, путевка… — отец расстегнул молнию на плоской кожаной сумочке-барсетке и извлек оттуда картонную книжечку путевки в лагерь. Оттуда выпорхнула сероватая бумажка и спланировала на пол. — Справка… Дана Кириллу Крамскому, в том, что он… так-так-так… Ох ты ж фу-ты, ну-ты… Это тебе тетя Света такую справку выписала?
Я промычал неопределенное, дожевывая остатки булки.
— Вот же дура-то! — отец грохнул кулаком по столу. — Ты себя больным чувствуешь?
Я помотал головой.
— Бегать-прыгать нормально можешь?
Я кивнул.
— Последний раз чем болел?
Я неопределенно пожал плечами. Я действительно чувствовал себя вполне нормально. Нигде у меня ничего не ныло, не тянуло и не доставляло неудобств. Мысли о беге не вызвали внутреннего протеста. Вроде мать говорила, что я чем-то болею, но раз у меня нет с собой шприцев с инсулином, значит не диабет. И ингаляторов тоже нет, значит не астма.
— Так, у нас еще час как минимум, Отец посмотрел на часы на запястье. — Успеем. Ты доел?
— Угумс, — покивал я, еще не вполне понимая, что происходит.
— Тогда пойдем быстрее! Спасибо, девушка! Все было очень вкусно! — отец сунул все бумажки обратно в плоскую барсетку, я обреченно вздел на плечи неудобный рюкзак, проводив грустным взглядом оставшуюся на подносах выпечку. И поплелся за отцом на улицу, где яркое летнее солнце начало уже потихоньку припекать.
Глава 3
— Матери не говори ничего, — наставительным тоном вещал через плечо отец, торопливо шагавший куда-то вдоль металлической оградки, покрытой слоем потрескавшейся краски. — Она слишком тебя опекает, поэтому ты и болеешь постоянно. Не знаю, как у вас в школе, но в лагере парень со справкой освобождения от физры — это третий сорт. Который не брак, конечно, но, сам понимаешь… — он свернул во двор между двухэтажными белыми домами.
— Что понимаю? — буркнул я, засунув под дурацкие лямки ладони целиком.
— Что если ты будешь все время сидеть на скамейке запасных, пока остальные ребята гоняют в футбол, то ни одна девчонка на тебя даже не посмотрит, понял-нет? — лицо отца стало злым. — Если ты пробежишь стометровку хуже всех, то тебе посочувствуют и забудут, а вот если ты начнешь всем в рожи справкой своей тыкать, то тебя все сторониться начнут. А тебе надо это? Вот скажи, тебе это надо?
— Неа, — я помотал головой.
— Вот! — отец остановился перед крыльцом серого трехэтажного строения, на козырьке которого большими синими буквами было написано «ПОЛИКЛИНИКА». — Так что помалкивай сейчас, говорить я буду. А если спросят — говори, что здоров, понял?
Я кивнул.
В вестибюле поликлиники царила гулкая пустота. Пустующие два ряда вогнутых сидушек, изобретатель которых наверняка варится в особом адском котле с врезающимися в разные места бортами и скользким дном. Закрытая молочным стеклом регистратура с тремя окошками. Деревянная кадка с деревом. И неуловимо витающий дух хлорки.
Я даже глазам своим не поверил — советская поликлиника, а где очереди до соседнего квартала? Детские воспоминания мне рисовали совсем другие картины — бесконечные толпы каких-то толкущихся бабок, орущие мамаши с младенцами, несчастные замордованные дети… Настолько удивился, что даже не побоялся рот открыть.
— А почему так пусто?
— Так воскресенье же, — хмыкнул отец. — В железке всегда так по выходным!
«Железка — железнодорожная поликлиника», — догадался я. А отец, тем временем сунул голову в окошко регистратуры.
— Девушки-красавицы, дело жизни и смерти! — весело сказал он. — Дежурный врач в каком кабинете принимает?
— В четвертом, — раздался откуда-то издалека женский голос.
— Ой, спасибо, девушки! — сладким голосом пропел отец. — Приятного аппетита вам, на обратной дороге шоколадку занесу!
Он энергичной походкой пошагал направо. Я плелся за ним и смотрел под ноги. На серый пол с вкраплениями белых камешков. А вспоминал почему-то, как я первый и единственный раз летал с родителями в Ялту, а там и в асфальт, и в стены домов вмурованы ракушки. И когда никто не видит, я пытался их выколупывать. Безуспешно, разумеется. Не знаю, почему вспомнил. Освободить мраморную крошку из бетона мне никогда не хотелось.
— Можно? — отец сунул голову в приоткрытую дверь четвертого кабинета. В кармашке из оргстекла белел листочек с буквами, обведенными по трафарету. Лифарь Людмила Васильевна. Отец повернулся ко мне и махнул рукой. — Заходи, Кирка!
