Пионерский гамбит (СИ) - Саша Фишер
Потом я себя одернул. Все-таки, мне уже четырнадцать! Какие еще трещины? Почти взрослый дядя, кадык вон на шее появился, голос уже практически мужской, какие еще трещины?!
Но через канализационный люк я все-таки перешагнул. Мало ли что...
— А что, у матери кто появился? — вырвал меня из мистических раздумий отец, до этого молча шагавший рядом.
— Неа, — я мотнул головой. Понятия не имею, правду ли я ответил, но вроде дома мужских вещей на первый взгляд не наблюдалось. Да и вообще — почему я вообще должен переживать, что вру незнакомому человеку?
— Ну да, кто ж ее сейчас возьмет уже, — отец гордо расправил плечи, на лице появилась самодовольная лыба. — Жену надо молодую брать, чтобы под себя воспитать можно было!
— А у тебя что ли появился кто-то? — спросил я.
— А то! — батя хитро прищурился и подмигнул. — Я мужик видный, и работа хорошая. Студенточка одна из педагогического...
— Познакомишь? — криво ухмыльнулся я. Что-то он уже перестал мне нравиться.
— На свадьбу буду приглашения рассылать, познакомлю, — все еще лучась самодовольством ответил отец. — Если кого получше не найду.
Я поддернул дурацкие лямки, которые опять врезались мне в плечи. Да как его носить-то, чтобы это не казалось пыткой?! Ничего не ответил, опустил голову и ускорился. В общем, повел себя, как положено подростку — внезапно обиделся. Кроме того, у меня уже начинало урчать в животе — молодой растущий организм требовал заправки. Правда не настолько, чтобы я начал сожалеть об исчезнувшей в унитазе молочной лапше.
За все время, пока мы топали от дома до ближайшего перекрестка, нас обогнала всего одна машина — желтая волга с шашечками на боку. И одна попалась на встречу, по другой стороне улицы, через аллею. Какая-то красная жигули, я не очень-то силен в моделях советских машин. Москвича от запорожца отличу, но вот который номер у модели проехавшего... гм... седана... — увольте. Вроде двойка и четверка — универсалы, значит точно не они.
Прохожих тоже было немного. То есть, почти совсем не было. Кроме нас был только какой-то дядька далеко впереди и деловитая старушка, согнутая, как вопросительный знак, зато с ведерком, повязанным сверху таким же платком, как и ее голова.
Чем дальше мы шли, тем больше магазинов нам попадалось. Правда, разнообразием названий они откровенно не баловали. «Овощи-фрукты», «Гастроном», «Книги», «Обувь». Еще одна «Обувь». И совершенно неожиданно как прокравшийся в это царство утилитарности «Океан». Судя по рисункам на витринах, там продавали рыбу. Но магазины были закрыты. Большинство продуктовых открывались в девять, а всякие там одежда-обувь-книги — с десяти.
Интересно, а в каком я вообще городе? Никак не получалось опознать по однотипным пятиэтажным хрущевкам, панельным девятиэтажкам и гордым двенадцатиэтажным башням. Явно не Москва и не Питер. То есть, не Ленинград. Тогда что?
На Привокзальной площади людей было побольше. Они сидели на скамейках, стояли в задумчивости на крыльце, разглядывая какие-то бумажки в руках, торопливо шагали в сторону приземистого павильона с надписью «Пригородные кассы». Но настоящее столпотворение было с левой стороны площади, напротив здания, похожего как две капли воды на гордое здание вокзала с башенкой с часами, только в три раза меньше.
Там стояли ряды бело-голубых автобусов с печальными выражениями на квадратных мордах, а вокруг клубились разновозрастные дети с разновозрастными же родителями.
— Ишь, понабежали уже, — хмыкнул отец, кивнув в ту сторону. — Еще даже вожатых нет, а они уже в очереди выстроились. С вечера что ли занимали?
— Может опоздать боятся или часы не перевели... — буркнул я и пожал плечами. И направился, было, в сторону кучкующейся малышни и независимо стоящих подростков, но отец потянул меня совсем в другую сторону. К стеклянному павильону, притулившемуся сбоку от серого здания автовокзала. Крохотная закусочная была открыта и даже имела имя собственное «Снежинка».
Устроено это заведение общепита было очень просто — с одной стороны стоял прилавок с коричневыми подносами, на которых ровными рядами лежала выпечка трех видов — плюшки, посыпанные сахаром, бледные круглые булки с вложенной в каждую котлетой и кружочком лука и истекающие жиром беляши. Подносы выглядели так, словно посетители, когда не находили на них съестного, пытались обгрызать края, и иногда им это даже удавалось. На полках за прилавком стояли ряды одинаковых трехлитровых банок, большая часть из которых была заполнена жидкостью темно-желтого цвета, и еще было штуки три красно-оранжевых томатных. В самом начале прилавка возвышались три стеклянных конуса. Один пустой, второй с томатным соком, третий — с вот этим вот желтым. Рядом стоял такой же коричневый поднос, заполненный мокрыми еще стаканами вверх донышками.
А за прилавком сидела барышня с химическими кудрями чуть ли не до самого потолка. На нас она не обратила никакого внимания, потому что сосредоточенно красила ресницы — возюкала щеточкой в коробочке, потом недовольно хмурилась, плевала в коробочку, снова возюкала, открывала рот и принималась наносить черную массу на ресницы. Интересно, а зачем рот открывать? От этого ресницы длиннее становятся или что?
Выждав вежливую паузу, отец покашлял. Барышня оторвалась от своего важного занятия и недовольно посмотрела на нас.
— Чего вам? — она мельком глянула на меня, потом с гораздо большей внимательностью рассмотрела отца. Особенно задержавшись на его правой руке. Отложила щеточку, встала и поправила белую наколку в волосах. Приосанилась.
— Ркацители есть? — подавшись вперед заговорщически спросил отец.
— Нету, — лицо продавщицы стало обиженным. — Агдам есть.
— Ох, нет, завтрашнее похмелье уже сегодня... протянул отец. —
