Александр Громов - Русский аркан
«Дудки!» – сердито подумала Екатерина Константиновна.
Но что из этого следует?
Главное: что делать? Делать-то что?!
Только одно: пора выгребать из течения. Прочь из Ливадии! Бежать! Пусть тайно. Пусть разразится грандиозный скандал. Тем лучше! Говорят, Саксен-Кобурги чопорны до предела и превыше всего ставят внешнюю благопристойность. Прелестно! Если влюбленный дурак Франц-Леопольд не откажется по собственному почину от запятнавшей себя невесты, то его принудят к тому его бельгийские маменька с папенькой!
Но куда бежать?
Что за вопрос? Конечно же, к НЕМУ. Во Владивосток, а то и в саму Японию. Папá упрям, но он увидит, что его дочь упрямее. Она не выбирала, в какой семье родиться, и насильно навязанные ей великокняжеские путы не имеют для нее никакого значения! Она современная девушка с созвучными эпохе идеями, а не марионетка и не товар.
Завтра же бежать!..
Откинув тощее одеяло, великая княжна вскочила с постели и сейчас же зашибла мизинец левой ноги о гнутую ножку туалетного столика. Боль была такая, что Катенька едва не завизжала на весь дворец. Пришлось заткнуть рот обеими руками. Покатились слезы. Нет, ну это уже никуда не годится!.. Хороша, нечего сказать! Ну зачем вскочила? Разве собиралась выпрыгнуть в окно в ночной рубашке и убежать к любимому? Нет ведь. То есть с радостью, но не всякое расстояние пробежишь, тем более по морю аки посуху…
Боль ушла. Наклонившись, Катенька ощупала мизинец – кажется, не сломан, а только ушиблен – и вернулась в постель, досадуя на себя и посмеиваясь над своим порывом. «Как угорелая кошка», – правильно написал господин драматург Крохаль. А надо не так. Выбросить из головы мысль насчет завтра и готовиться. Кто хочет сбежать из темницы, тот должен тщательно продумать каждый шаг. Для великой княжны Ливадия – комфортная темница, золоченая клетка. Любое движение на виду. Исчезнешь – через четверть часа хватятся, а еще через час деликатно, но твердо задержат и доставят к папá. Нет, надо придумать что-нибудь позамысловатее выдумок господ романистов…
За окнами дворца уже розовел рассвет, когда Катенька придумала. Тогда она улыбнулась, закрыла глаза и сразу погрузилась в сон. Пребывать в ажитации, когда все уже решено, было не в ее характере. Придумано – делай. Шаг за шагом.
И не отступай до самого конца.
«Победослав» застрял на Азорах не на две недели, как оптимистически предполагали офицеры, а на все три с половиной. По совести говоря, и этого-то времени с трудом хватило на ремонт корпуса, снастей и машин. Пришлось отказаться от мысли поставить корвет в док – пророчество насчет очереди на доковый ремонт оказалось верным. Ремонтировались в порту у стенки.
То и дело случались проволочки. Бывшие португальские, а ныне испанские чиновники, приторно улыбаясь, намекали на мзду сверх платы за любую услугу, даже самую незначительную, и доводили старшего офицера до белого каления. Враницкий свирепел и жаловался Пыхачеву. Командир вздыхал, призывал к терпению и, повздыхав, выдавал несколько ассигнаций из экстраординарных сумм.
– Уж уладьте это дело как-нибудь побыстрее, голубчик. Не деньги – время дорого.
– Да ведь они из нас просто кровь сосут, Леонтий Порфирьевич! Не люди – клопы!
– Будто бы?
– Видели бы вы их рожи! Давеча едва сдержался, чтобы не смазать кое-кого по зубам. Метисы, нечистая кровь, без родины, без совести… Как только бог терпит такую сволочь?
– Вы хотите что-то предложить, Павел Васильевич?
– Да. Письмо губернатору. В конце концов, у нас на борту особа императорской фамилии, более того – цесаревич! Надо потребовать. Противодействию нашему ремонту можно придать политическую окраску. Право слово, напишите, а я берусь доставить.
– Подействует ли? Вы же сами мне жаловались давеча: за строевой лес испанцы дерут втридорога, потому что продают его помимо казны. Расписок не берут – подавай им наличные. Ну напустится губернатор на поставщиков, так лес и вовсе пропадет. Нету, мол, леса, и не ждите – не будет. А на нет и суда нет.
– Строевой лес в потребном количестве мы уже получили, Леонтий Порфирьевич…
– Да разве нам нужен только лес?.. Ну хорошо, я напишу губернатору…
С письмом, однако, поехал Розен. Враницкий не возражал – понимал, что полковник Генерального штаба весит поболее капитан-лейтенанта, да и искушен достаточно. В глубине души старший офицер был даже счастлив, что не ему, а Розену придется напирать на факт присутствия цесаревича, который, если быть точным, чаще присутствует не на борту, а в кабаках Понта-Дельгада. Ничего, Розену стыд глаза не выест. Наоборот, полковник сам смутит кого угодно своим жутким шрамом поперек лица и непререкаемым тоном…
Из дворца губернатора Розен вернулся обнадеженный, но ремонт продвигался по-прежнему медленно.
– Вы понимаете, господа, что будет, если мы не поспеем в Иокогаму к середине августа? – насупившись, спрашивал Пыхачев у офицеров.
В ответ по-прежнему сыпались жалобы на чиновный произвол.
– Это оттого, господа, что у испанцев все централизованно, – объяснял бывалый капитан-лейтенант Батеньков. – В порту любой другой страны мы легко столковались бы с частным поставщиком, а здесь не моги. Только через портовые власти, таково предписание испанского правительства. На каждый гвоздь – бумажка с печатью. Вроде и цены невеликие, а ничего не достать.
– В итоге достанем за те же деньги, что в Германии или Дании, а времени потеряем вдвое больше, – подал голос Батеньков.
– Эва! Уже потеряли!
И все же дело двигалось. Наступил день, когда смолк частый перестук молотков в трюме – порушенные на топливо переборки были восстановлены. Еще раньше удалось привести в порядок рангоут. Команда, действующая под началом судового плотника, наконец-то избавила корвет от течи. С берега везли канаты, парусину, пробковые матросские койки, смазочное масло, уголь, провизию… Кают-компания получила новую мебель, да и в своих каютах офицеры больше не спали на полу. Мало кто жалел об утерянном великолепии несостоявшейся императорской яхты. По мнению Враницкого, корвет только выиграл от замены резных завитушек и шелковых обоев на суровую простоту новой отделки.
Потеря Лопухина отозвалась еще одной головной болью Пыхачева, положительно не знающего, что делать с цесаревичем. Его императорское высочество Михаил Константинович, едва сойдя на берег, вознаградил себя за долгое говение тем, что немедленно напился по-свински, и с тех пор ни разу не был замечен во вменяемом состоянии. Компанию ему составляли поочередно Корнилович и Свистунов. С ними цесаревич слонялся по кабакам, на их деньги пил, и не было возможности подвергнуть мичманов дисциплинарному взысканию – по службе оба были безупречны. Вызванный к командиру Розен заявил, что его дело – охрана цесаревича, а не его воспитание. Отряжать морских пехотинцев для охраны наследника престола и для доставки его на борт – сколько угодно. Но не более того.
– Если его императорскому высочеству проломят голову в кабаке, я пойду под суд, – резонно говорил полковник. – Но его печень и тем более рассудок не по моей части – с этим к доктору Аврамову.
– Но как же… э-э… некоторым образом… нравственность его императорского высочества?
– А с этим – к батюшке!
Пыхачев лишь разводил руками, вздыхал тяжело и ругал про себя Лопухина, выброшенного взрывной волной за борт и почти наверное погибшего. Спохватываясь, каперанг осенял себя крестным знамением, шептал молитвы и не представлял, что делать с цесаревичем. Верно говорят в народе: горбатого могила исправит. Терпел-терпел гомеопатические дозы, едва человеком не сделался – и нате, дорвался! Мадеру хлещет. Мадеры здесь что воды…
Днем солнце жарило так, что из свежих досок выступала янтарная смола, а к металлическим частям было не притронуться. Нестерпимо сверкала рябь на воде, и тонули в жарком мареве встающие из океана горы, городок с развалинами древней цитадели, монастырями, колокольнями, черепичными крышами, пальмами, осликами и мулами, овечьими выгонами на окраинах, харчевнями и веселыми домами, мулатками, разгуливающими по пирсу, не то чтобы покачивая, а прямо-таки неистово вращая бедрами… Ночами ветерок с берега приносил редкой соблазнительности запахи, кружащие голову любого северянина. Все было в этих запахах: благословенный край под невероятной глубины небом, фрукты и нега, вино и женщины. Вышел матрос на бак, потянул носом, да и ослаб в ногах, закатив глаза. Сказочный, манящий, сводящий с ума мир!
Напустив на себя мрачность, сменившийся с вахты Фаленберг проговорил в кают-компании, не обращаясь ни к кому:
– Матросы предаются недисциплинированным фантазиям.
– Увеличить им, подлецам, рабочий день до шестнадцати часов, – как бы про себя проговорил Враницкий, скосив, однако, глаза на командира. – Либеральничаем. Подвахтенных жалеем. Что ни день, то треть команды на берегу.
