Дмитрий Бондарь - Другой путь
Как же, ага! Если невозможно, но происходит — значит еще как возможно! Просто нет подходящей теории.
И тогда в первый раз я проделал фокус с бумажкой.
Я достал из дипломата тетрадь и на последней странице, скрывая строчку от Захара, написал: «Марьяна Гордеева».
— Захар, выйди из буфета и познакомься с какой-нибудь девушкой, — сказал я. — Тебе ведь это легко?
Разумеется, девушка оказалась Марьяной и, само собой, Гордеевой.
Захар сел напротив меня и, прищурившись, как Ильич в октябре, выдвинул догадку:
— Ты это подстроил, да? Но как?
— Сейчас мы выйдем с тобой из школы, — так мы по привычке называли свой институт, — и пойдем по Проспекту Мира. На первом перекрестке мы увидим, как толпа пассажиров толкает к остановке обесточенный троллейбус.
— Они чего, больные? Зачем троллейбус толкать?
— Пошли. — Я поднялся. — Заодно и спросишь. Номер троллейбуса — двенадцатый.
Спустя двадцать минут мы сидели в тени старого каштана и пили пиво «Ячменный колос» — дешевое и отвратительно теплое, купленное в ближайшем универсаме.
— …подожди-ка, — в который раз говорил Захар. — То есть если ты что-то «вспомнишь» — оно случается?
— Да, если я не сделаю чего-либо, что помешает в будущем этому событию. Но тогда я «помню» и старое и новое.
— То есть если ты кому-то расскажешь, а он просто отмахнется — то никаких изменений не будет?
— Я не могу рассказать кому-то. Если я не «помню» будущего у человека — я ничего сказать не могу. Ну-у-у… Вот ты же помнишь всех своих детсадовских приятелей? Многих?
— Ну да.
— А про многих ты знаешь, что с ними сейчас происходит?
— Примерно про половину. Но к чему ты это?
— Да к тому! Если я не «помню» о человеке в будущем, то и не могу сказать, что с ним произойдет!
— Как-то это все сложно, — поморщился Майцев. — Вроде того, что ты стал обладать памятью себя же, но пятидесятилетнего? И если о ком-то не знаешь, потерял человека, то и сказать о нем нечего?
— В десяточку! — похвалил я Захара. — Только если я пытаюсь изменить будущее, то каким-то образом меняется и моя память о будущем. Вот такая хитрая штука.
— Сдается мне, — протянул мой друг, — без пол-литры нам не разобраться. Маловато пивка-то будет для такой задачи!
Я хмыкнул и откупорил еще одну бутылку.
— Слушай, Серый, а я как сессию сдам? С хвостами?
— Захарка, ты ж заучка и общественник. Ну как ты сдашь ее с хвостами? Не нужно быть пророком, чтобы ответить на твой вопрос. К бабке не ходи, сдашь без хвостов.
— Хорошо, — согласился Майцев. — А вот, к примеру, что со мной будет через тридцать лет? В… две тысячи… четырнадцатом?!
— Понятия не имею. — Я засмотрелся на симпатичную старшеклассницу, бредущую домой после уроков.
— Как это? Ты же только что мне рассказывал, что видишь всех насквозь, как Петр Первый! Это Гусева Наташка, не обращай внимания. Так себе, тупа, как валенки Зыкиной. Или кто там про них пел?
— Русланова, — ответил я. — А мордашка хорошенькая.
— Зубы кривущие, — поморщился Захар. — Так почему ты понятия не имеешь?
— Потому что тот, чья память в моей голове, живет в декабре две тысячи двенадцатого. И знает о том, что будет дальше — чуть больше Наташки Гусевой. Странно только, что о самом себе я ничего сказать не могу даже и до декабря двенадцатого. Как-то зыбко все. Наверное, потому, что теперь я каждую минуту принимаю решения, которые меняют мое будущее?
— Ха! — Захар стукнул себя по голове. — Анекдот вспомнил про будущее! Слышал-нет?
— Это какой?
— Ну про то, как русского и американца на сто лет заморозили?
— Рассказывай, — подбодрил я друга.
— Ну вот, заморозили русского и американца на сто лет. Проходит сто лет, их размораживают, и в тот же день оба умирают от инфаркта. Американец — оттого, что включил радио и услышал: «Колхозники Оклахомщины, Канзасщины и Примисиссипья досрочно сдали в закрома Родины зерно нового урожая!» А русский — оттого что услышал по радио: «На очередном, триста двадцать четвертом съезде ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев от лица всего советского народа заявил!..» Ха-ха-ха…
— Смешно, — рассеянно произнес я. И добавил: — На самом деле все будет ровно наоборот.
— Ик, — непонятно ответил Майцев. Помолчал и сообщил еще раз: — Ик! Вот же привязалась икота! Ну хорошо, Серый, это все здорово, но что мы теперь делать-то будем? И почему наоборот?
Я допил остатки из второй бутылки и открыл ключом от дома последнюю. Пока в ней не закончилась жидкость, я успел рассказать другу о своих видениях и прозрениях.
Как я и ожидал, Захар услышанным тоже впечатлился и по своему обыкновению принялся изображать Андрея Миронова в образе ветряной мельницы:
— Подожди-подожди! Почему это все так плохо-то будет? У нас же самая сильная страна! Мы развиваемся вдвое быстрее США! Посмотри статистику по годам — мы каждый год заканчиваем опережающими темпами! Вдвое! А по некоторым показателям и впятеро! Принята продовольственная программа на восемь лет: мы скоро весь мир дешевым продовольствием завалим! Скоро сибирские реки напитают казахские степи и узбекские пустыни, знаешь, как тогда заживем?! А машины? В Тольятти новую марку осваивают — «восьмерку»! Ты ее видел? Там никакие мерседесы рядом не стояли! А наши страны соцлагеря? СЭВ, имея всего десять процентов населения от общепланетного, выпускает продукции больше чем на тридцать! В Англии вон забастовка шахтеров — того и гляди революцию устроят… К нам эта девчонка — Саманта Смит приезжала! Во всем мире разрядка!
Цитирование газетных передовиц и избранных мест из речей Брежнева, Андропова, Суслова заняло у Майцева минут пять — он всегда был отличником и штатным политинформатором — еще со школы.
Все это время я сидел и улыбался — информации в его голове отличника скопилось минимум на плохонькую кандидатскую диссертацию по политэкономии. И уж замполитом он точно мог бы быть в любом, наугад выбранном, батальоне. Когда он выдохся, я просто выложил ему ближайшую перспективу:
— Андропов умрет в конце зимы. Генсеком назначат Константина Устиновича Черненко…
— Он же деревянный по пояс! — перебил меня Захар. — Он сам никогда ничего не делал. Вечный заместитель… И старый. Еще старше Андропова!
— Именно поэтому и назначат. Болеть он будет так же, как Андропов, и править страной тоже будет с больничной койки. Год примерно. Потом придет молодой, энергичный реформатор Горбачев…
— А этот совсем молодой. — И эта кандидатура не понравилась Майцеву.
Она не нравилась и мне. Я очень хорошо знал этого лживого двуличного человека. Юриста, ни дня не проработавшего юристом. В его биографии вообще было много… странностей. Агроном-экономист, комбайнер, кандидат в члены КПСС — 19-летний школьник-десятиклассник, впечатленный рассказами деда о «пытках в сталинских застенках». Вечный говорун, поступивший в МГУ без экзаменов, по протекции партийной организации, работавший кем угодно, но только чтобы ответственности поменьше. Все его должности, за исключением, пожалуй, предпоследней, можно описать одним словом «посредник». Ни на одном посту, где действительно требовалось принимать решения, он не задерживался больше года. А вот охранять природу, рулить в отделе пропаганды, заниматься делами молодежи, ездить по заграницам за впечатлениями — это самые достойные Михаила Сергеевича дела.
— Он проживет очень долго. Поначалу основой его действий станет реформирование всего и вся. Увлекшись этой чехардой, заигравшись в кабинетные игры со своими помощниками — Яковлевым, Шеварднадзе, интригуя со всеми против всех, он поднимет в стране такую волну наплевательства и вседозволенности, которая сметет и его самого и его помощников. И еще спустя двадцать лет люди будут спорить — был ли он агентом какого-нибудь ЦРУ или действовал по собственному скудоумию? Страну он потеряет. И на целое десятилетие бывший Советский Союз будет занят собиранием себя в кучу. Но так и не соберется.
— Нужно же что-то делать! Кошмар! Как-то предупредить, объяснить! Нужно написать в Политбюро, предостеречь их от Горбачева! — Размахивая руками, он шоркнул засученным рукавом по левому уху, едва не оторванному во вчерашней драке, скривился и заскулил: — Ой-ой-ой!
— Вот ты дурень, Захар!
— А чего сразу дурень?
— В травмпункт вчера идти нужно было, балбес! Пришили бы твое ухо на место.
— А! — легкомысленно отмахнулся Майцев. — До свадьбы заживет!
— В ближайшие двадцать пять лет тебе не грозят никакие свадьбы! — Теперь, отягощенный моими откровениями, он не женится никогда — я это видел. Вся его будущая жизнь теперь будет посвящена выполнению нашего плана. Прям Овод какой-то.
— Ну вот, тем более! Зачем мне пришитые уши? Эх, жизнь моя — жестянка! Так что делать-то будем со страной? Напишем письмо в Политбюро?
