Неправильный красноармеец Забабашкин - Максим Арх
— Не знаю! Это тебе лучше должно быть известно! Это же ты с Манькой со своей так…
— Я? Гм, с Манькой? Как это? Когда?
— Уж нашёл время и аллюром с ней, аллюром!
— Гм, — в голове неожиданно вспыхнуло воспоминание, что аллюр — это что-то типа красивой скачки лошади. «Или это некий вариант походки?» — задал я себе вопрос, но так как точного ответа у меня не было, решил уточнить: — А, что, Манька так умеет?
— Да! — безапелляционно заявила Алёна и, вытирая слёзы по лицу, пригвоздила железным аргументом: — Ты сам так сказал! И больные могут подтвердить!
Я посмотрел на столпившихся раненых и вопросительно поднял бровь.
Те смущённо потупились, закивав головами, но расходиться по своим местам не стали, а продолжили стоять, заинтересованно смотря то на меня, то переводя свои взгляды на медсестру.
Их подтверждение слов Алёны меня немного смутило. В голове возникало сразу же несколько вопросов и самыми главными из них были: Какая разница, скачет Манька аллюром или нет? Причём тут вообще я? И какое мне до этого дело?
Решил озвучить свои вопросы вслух. Но не успел, потому что Клубничка запутала ситуацию ещё больше, закричав:
— Она красивая? Скажи: красивая⁈
— Гм, ну так, вроде бы ничего.
— Она молодая?
— Да нет, в возрасте.
— Ах, так⁈ Значит, в возрасте? Старая уже — кобыла заезженная. А всё туда же! И даже, вон оно как, аллюром скачет! — продолжала истерить медсестра.
— А что тут такого, — пожал я плечами, морщась от боли, а потом, вспомнив сам, решил напомнить Алёне и всем присутствующим: — А вообще-то про аллюр я не говорил! Это ты мне сказала! А я точно не могу утверждать, может так Манька скакать или нет!
— Как не говорил⁈ Как не говорил, когда говорил⁈ — зарыдала девушка и, всхлипывая, обратилась к общественности: — Товарищи, подтвердите, пожалуйста, что он говорил, что скакал на ней… аллюром!
Я вновь перевёл взгляд с рыдающей девицы на раненых и больных и вновь увидел подтверждающие кивки.
«Говорил, Алёша! Говорил!». «Да не просто говорил, а кричал на весь госпиталь!» «Кричал, что да, мол, и так, и сяк с ней». «Было дело!» — подтвердили общественники.
А один из них, приблизившись, произнёс на ухо: «Алексей, расскажи потом более подробно, как это там у тебя получилось. Я своей Людке, если выживу, расскажу. Пусть тоже скачет, гм, этим твоим — аллюром!»
Посмотрев на болезного с сожалением, твёрдо понял, что ничего не понимаю, и что мир, пока я находился без сознания, вероятно, окончательно сошёл с ума. Причём произошло это, насколько я понял, довольно быстро, ведь висящие в коридоре часы, показывали, что сейчас только восемь часов утра.
Покосился на собравшихся, сфокусировал взгляд на очень расстроенной Алёне, у которой из глаз продолжали течь слёзы, и, прекрасно поняв, что у хорошо относящейся ко мне девушки из-за путаницы произошёл небольшой приступ ревности, решил прояснить ситуацию сразу для всех.
— Алёнушка, и вы, товарищи раненые, я вижу, что происходит какая-то нелепица. Манька не скакала аллюром. Но если всем вам интересно, как это было, позвольте мне рассказать вам о Маньке, и о том, как мы скакали, более подробно.
Раненые тут же загудели: «Да!», «Давай, говори!», «Да подробней рассказывай — в деталях!».
А вот Алена, очевидно, мой рассказ услышать не захотела.
— Мерзавец! — вновь вскрикнула девушка. — А ведь ты мне нравился!
— Алёна, да послушай ты. Манька она ведь просто кобыла!
— Ну и сволочь же ты, Забабашкин, если про девушек так говоришь. А ещё герой! Кобель ты проклятый, а не герой! — закричала она и, развернувшись, выбежала в коридор, громко захлопнув за собой дверь.
— Алёна, стой! Алёна! — стараясь кричать во всё горло, просипел я ей вслед, понимая, что в очередной раз своей глупостью и нерешительностью опять всё запутал.
Ситуация требовала немедленного прояснения.
Но, к сожалению, догнать девушку я не мог, потому что встать с кровати всему забинтованному была ещё та проблема.
Дверь в палату за Алёной ещё не успела полностью закрыться, а внутрь вошёл следователь НКВД Горшков.
— Очнулся? — прямо с порога как-то недобро ощерился он. — Тогда теперь поговорим.
— Вашими молитвами, — кашлянул я, прекратив попытки подняться.
Раненые, которые были в палате, каким-то шестым чувством поняли, что разговор предстоит серьёзный, и быстро вышли в коридор.
И тут я заметил напрягшихся сотрудников НКВД, которые, как оказалось, всё это время были в палате и сидели у стены.
Горшков подошёл ближе и я, обратив внимание на его фуражку, обомлел, вспомнив события, которые ранее, в моей голове, словно бы не существовали. В мыслях всё ещё были лишь сон и скачка, но ведь и до этого случилось многое.
Я посмотрел на следователя и спросил:
— Скажите, товарищ младший лейтенант, Воронцов жив?
— Жив, — односложно ответил НКВДшник.
— Хорошо, — кивнул я и спросил о ещё одном важном моменте: — Скажите, мы удержались? Противник не смог захватить Новск? Немцы остановлены?
— Не смог. Остановлены, — вновь с неохотой произнёс мамлей, а потом неожиданно добавил: — К твоему несчастью.
Его язвительность я проигнорировал, списав это на усталость и напряжение последних часов.
В душе появилась радость, а с плеч словно бы упал тяжёлый груз.
«Мы удержались! Мы смогли!» — порхали в больной голове воодушевляющие мысли.
Но я прогнал их прочь и спросил о более грустном, хотя ответ на задаваемый вопрос уже знал:
— А ребята — снайперские пары, они смогли, успели отойти?
— Нет. Ваши их убили.
— Наши? Как это?
— А так это! Когда ваша пехота лесополосу захватила, тогда наши бойцы головы там и сложили, — сказал тот и, недобро зыркнув, добавил: — Ведь они, в отличие от тебя, стояли до конца. И с честью выполнили свой долг. Не то, что ты.
— Я? А что я?
— Ты предателем стал, Забабашкин. Вот что! — сказал, словно отрубил, Горшков.
— Это что ещё за новости? С чего вы это взяли? — обалдел я.
— Как это с чего? А с того, что ты в немецкой форме был пленён! Ты, Забабашкин, перешёл на сторону врага! — отчеканил он, а затем язвительно добавил: — Быстренько ты переоделся и переобулся. Но, — он потряс мне
