Роман Буревой - Боги слепнут

– Валерия Амата, ты самая прекрасная женщина на свете. Когда кончится твой срок служения Весте и ты покинешь Дом весталок, я женюсь на тебе.

Она улыбнулась.

– Не стоит говорить о подобном на площади. Лучше скажи свой адрес – я пришлю к тебе кого-нибудь.

Арриетта зажгла свет в спальне, тени разбежались серой мышиной стаей, свет неохотно коснулся желтыми пальцами знакомых вещей – чаши мозаичного стекла, черепахового гребня, серебряного подсвечника с оплывшей желто-янтарной гроздью воска, из которой торчал черный черенок фитиля. Арриетта не испугалась и не удивилась, заметив на кровати лежащего человека. Он свернулся калачиком – знакомая поза – и весь трясся.

– Гимп! – ахнула Арриетта.

Сколько она его не видела? Не дни – месяцы почитала умершим. И вдруг он явился. Он всегда являлся «вдруг». Гимп смотрел ей в лицо застывшим взглядом, будто пытался что-то вспомнить, но не мог. И тут она поняла, что зрение вернулось к нему, и он видит ее впервые. Невольно она прижала руку к обезображенной щеке. Но поздно! Гимп успел заметить шрам.

– Меня изуродовали в ту ночь, когда ты исчез. А прежде я была красавица.

Он не ответил, вновь опустил голову, дрожь усилилась.

– Я согрею вина, – предложила она.

Она вышла на кухню. Комом к горлу подкатывали слезы. Сейчас она закричит или задохнется от плача. Но не закричала и не задохнулась. Просто зажгла конфорку и поставила на огонь кастрюльку с вином. Когда она вернулась с чашей горячего вина, Гимп по-прежнему лежал на кровати. Она почти насильно влила несколько капель ему в рот.

– Раньше я была красивей, – сказала она, видя, что взгляд его вновь остановился ее лице.

– Это неважно, – отвечал Гимп, клацая зубами. – Завтра я ослепну. Я теперь то слепну, то прозреваю. Порой внезапно. Но когда болею, то слепну непременно.

– Ты запомнишь меня такой, какая есть.

– Дай фото прежней Арриетты.

Она принесла фото. Он долго смотрел, потом перевел взгляд с фотографии на нее, живую, сидящую подле.

– Никакой разницы, – произнес наконец, отбрасывая фото. – Абсолютно.

– А шрамы?

– Я их не вижу.

– Как так? – не поверила она.

– Я же гений, – напомнил он, – хотя и бывший.

– Что с тобой произошло? – спросила она, заранее содрогаясь, ибо рассказ должен быть мерзок. – Ты сделал, что хотел?

– Чего я хотел?

– Узнать, кто такие ловцы.

Он вдруг рассмеялся ядовитым неприятным светом.

– Неважно, что я хотел, важно, что получилось.

– И что получилось?

Он опять играл в свою игру: вопросы без ответов и в ответы, не имеющие смысла.

– Я помог вернуться Элию из мира теней.

– Как?

– Позвал. И он пошел за мной. Только и всего. Ловцы думали, что ловят меня. А я ловил душу Элия. Но на тьму нельзя смотреть безнаказанно. Она заползает под веки и разъедает глаза. Я пробовал смыть ее слезами – бесполезно. Если бы ты была богиней и дала мне амброзии, я бы излечился. Но ты можешь пойти к архиятеру и взять у него глазные капли – они возвращают зрение на несколько часов. Скажи только, что капли нужны тебе, потому что, если скажешь, что капли нужны гению, он заставит тебя заплатить. А капли дорогие.

– Ты останешься здесь? – спросила Арриетта.

– Я же скоро ослепну. Куда мне деваться? Или ты меня гонишь? И не пойдешь за каплями?

– Оставайся, – милостиво разрешила она.

И легла подле. Он прижимался к ней плечами, грудью, бедрами, но даже не сделал попытки овладеть ее телом. Примитивно дрых, тяжело вздыхая и всхлипывая во сне. И видения из его снов черными безобразными кляксами расползались по стенам и потолку. Стоило Арриетте закрыть глаза, как черные кляксы проворно соскальзывали ей на руки и на грудь, пробегали по лицу, путались в волосах. Арриетта в ужасе распахивала глаза. Ничего не видно. Тьма. И во тьме черные кляксы, их тяжкое шевеленье и запах пота, обычного человеческого пота.

Гимп проснулся, обнял, привлек к себе.

Арриетта закусила губу. Ну что, гений, захотелось Венериных утех? Только не говори о любви, потому что гении любят лишь то, что опекают, осеняют и берегут. Все остальное им безразлично.

Утром Гимп ослеп. Теперь он не мог видеть, как она сидит перед зеркалом и расчесывает роскошные пшеничные волосы. Она нарочно сидела нагая.

– Я рад, что мы вновь встретились. – Гимп улыбнулся. Нахлынувшая темнота его не страшила. – Выпьем кофе?

– Не сейчас. Мне надо идти. Меня сегодня ждут.

Гимп вскочил с кровати. Шагнул на голос. Угадал направление. Почти.

– У тебя есть любовник?

Она ответила не сразу, хотела сказать «нет», но вместо этого воскликнула гневно:

– А ты как думал! Тебя не было столько времени! Мне надо было как-то жить.

– Ты рассуждаешь, как шлюха, – брезгливо скривил губы Гимп.

– Значит, ты – сутенер, раз спал сегодня со шлюхой даром.

Он не видел ее лица, но слышал, как звенит ее голос.

– Ты же поэтесса! – воскликнул он. – Ты могла бы стать клиентом какого-нибудь мецената. Тебя бы приглашали на литературные вечера, ценители бы хвалили тебя, издавали бы.

Как он наивен! А еще гений Империи! Смотрел издалека, свысока. Да видел ли он вообще что-нибудь, кроме пурпура и позолоты?

– Сервилия указала мне на дверь. Потом я искала покровительства одного недоноска. Он тут же стал тащить меня в койку. Я послала его. Стихи мои печатают иногда, но денег это почти не приносит. Новые «ценители» не объявляются.

– Арриетта!

– Что – Арриетта? – передразнила она. – Я мыла посуду в таверне, порезала руку разбитой стеклянной чашей.

– Ты напоминаешь мне старого киника.

Она поставила рядом с кроватью на столик тарелку с пирожками и кувшин вина.

– Ты обещал мне миллион, красавец, – прошептала, наклоняясь к самому его лицу. – Как только сдержишь слово, я никуда не буду уходить ни по утрам, ни по вечерам.

Она ушла. Он чувствовал, как истаивает в воздухе запах ее духов, слышал, как удаляясь, стучат каблучки сандалий. Гордость приказывала ему уйти. Но страх приковывал его к месту. Он был слеп. По городу рыскали исполнители. На мостовой поджидали ловушки. Он остался.

Но не к любовнику спешила Арриетта. Хотя к любовнику наверняка было бы идти легче. Там все ясно, а здесь…

Остановившись у вестибула, она невольно огляделась. Почему-то казалось, что за нею следят. Но кто? Ведь Гимп слеп. А более никого в целом мире Арриеттой не интересовался. Она позвонила. Привратник, открывший дверь, поклонился почтительно и низко. Выслуживается, дрянь. В таблине Арриетту ждали. Макрин расхаживал взад и вперед, просматривая какие-то бумаги. Небрежно надетая тога волочилась по полу. Макрин при своем маленьком росте покупал непременно самую большую тогу.

– А, дочка, запаздываешь, – бросил Макрин небрежно.

– Я обязательно должна являться каждый день? – с этой фразы Арриетта всегда начинала разговор.

– Конечно. После твоей выходки – непременно. – Макрин всегда отвечал одно и тоже. И посмеивался. – Хватит мне из-за тебя неприятностей. Впрочем, если ты такая гордая, можешь не брать у меня денег.

– Когда напечатают мою книгу…

– Тебя никогда не напечатают, лучше об этом забудь.

– Дай мне тысячу сестерциев, – она не просила – требовала.

– Тысячу? Зачем так много?

– У меня появился любовник. А с моей внешностью любовникам приходится платить. – Она демонстративно провела пальцем по шраму.

Макрин нахмурился.

– Если тебе нужен самец, выбери из моих исполнителей. На кого укажешь, тот и будет твоим. Бесплатно. И муженька я тебе подберу. Разумеется, не из гениев.

– Мне не нужны твои идиоты, – рассмеялась Арриетта. – Только мой.

– Чем он отличается от других?

– Это моя маленькая тайна. Дай тысячу. Хочу устроить пирушку.

Макрин с восхищением покачал головой и принялся отсчитывать купюры. Из всех людей на земле он обожал только свою малышку. И не мог ей отказать. Особенно теперь, когда несчастье отметило ее своим клеймом.

«Надо уговорить ее сделать пластическую операцию», – подумал Макрин.

Глава III

Январские игры 1977 года

«Поэма диктатора Бенита восхитительна».

«Вступил в действие закон об оскорблении Величия императора, принятый в декабре».

Была полночь, и Крул жрал ветчину ломтями, почти не жуя. Раз есть в шестой раз, значит у него появилась новая замечательная идея.

– Хочешь подкрепиться? – предложил Крул Бениту. – Нет? Ну и зря. Отличная ветчина. Эх, кто из нас думал, когда мы ютились на чердаке развалившейся инсулы, предназначенной на слом, что будем сидеть на Палатине и жрать? – Крул рыгнул.

– Не умри от обжорства, – беззлобно ухмыльнулся Бенит. – А то кто же даст мне очередной мудрый совет.

– Я еще долго проживу, – пообещал Крул и вновь рыгнул. – Кстати, о советах. Ты знаешь, что некоторые охранники Элия, которых считали мертвыми, вернулись в Рим? Они все теперь неграждане, но что странно: никто из этих парней не подал прошение о получении гражданства.