Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Лось задумчиво глядел на мирный и местами даже буколический пейзаж. Вот только в этот пейзаж плохо вписывался Василенко, со своим черно–красным флагом. Также здоровую нотку хаоса вносил Томашевский, которому сердобольная старушка дала какую–то подозрительную рубашку. В принципе, нормальная местная сорочка, вышиванка. Только чего черная? И чего некоторые товарищи смотрят да лыбятся, будто им анекдот про Троцкого рассказали? Да и компания нынешняя доверия не внушает – дезертиры, хорунжий, и Ковалев–байстрюк за пулеметом. Нет, понятно, что Крысюк тоже хочет немного отдохнуть и заняться личными делами, но если у Ковалева пулемет в самый нужный момент заклинит? Шульга что–то говорил про еще одну тачанку, но для нее надо где–то взять и саму тачанку, и максим, а то если взять телегу Степанихи, то это стрельба в белый свет будет и натуральное свинство, потому что та телега без рессор. Один Кайданов себе правит да чего–то под нос напевает. Прогрессор прислушался – хм, что да, то да, в сырой земле кадеты точно будут мирные. Только их же туда уложить надо, и пулемет у них отбить. А ведь мог бы сидеть дома, помогать жене, белить хату.
Хорунжий подъехал ближе, зыркнул на лозунги. Надо же, какой правильный молодой человек. Нету на тебя «Гражданской Обороны».
– Закурить не дам, у самого мало.
– Я не курю. Если у вашего командира что–то есть в голове, то атаковать нужно сейчас.
– У нашего. И он, между прочим, тебя в Могилев не отправил, пожалел твою молодую жизнь.
Второй разведчик тоже вернулся. Шапку он где–то потерял, и вид у него был еще более дикий, чем обычно.
– Заходим с той стороны, по балке. Сначала выманим, потом дадим. И быстро, пока не раскумекали.
Лось поежился. Крысюку он доверял, в конце концов, за прошедшее время они сработались. Будем надеяться, что байстрюк не подведет. И будем надеяться, что Шульга удержит село вместе с остальными бойцами.
Ветер, на страх врагам, заиграл трофейным знаменем. Пестрая конница ударила с другого конца села. Нескольких уже вышибло из седла огнем нерастерявшихся белогвардейцев, а кто–то перемахнул через тын и зарубил вражеского стрелка. Граната уложила двоих сразу, третий удержался на ногах. Огрызнулся пулемет. Свой? Чужой? Хорунжий грохнулся вместе с конем. Не повезло. Кто–то из белогвардейцев выронил винтовку, завалился назад. Ковалев дернулся, согнулся еще больше, хорошо, хоть стрелять не перестал. Прогрессор молился всем богам, чтобы этот треклятый кусок ткани не перекосило.
Кайданов швырнул вожжи, кинулся к пулемету сам. Кони умные, привыкшие, их еще комиссар Кривухин реквизировал. А потом его самого пристрелили из обреза в спину. Но гужевой транспорт уже не шарахался от выстрелов и взрывов. Лось подавал ленту, и ему было безразлично, кто за пулеметом – черт с рогами или Шкуро в фиолетовых кальсонах, лишь бы стрельба не кончалась. Томашевский куда–то делся, гнедая – вот, посреди улочки бьется, а всадника не видно. Василенко себе окопался в огороде, знамя на землю положил, и садит из трехлинейки. Метко, впрочем, у него та винтовка еще с войны пристреленная. И позиция удобная – закоулок за хатой, три стороны видно, а спина этой самой хатой и прикрыта. О, вот и пехота. Мы прикроем, вы ж только доберитесь.
Тихо. Не стреляют уже, не орут, да и гнедую кто–то добил. И пляшет на хате старосты черно–красное знамя, да только к черепу с костями там коса сбоку пририсована. Этакий перевертыш, привет с Великого Луга, мол, не боимся мы Чужу Молодицу. И Томашевский выскочил откуда–то, стоит, саблю обтирает куском тряпки. Убитый через плетень перевесился, не поймешь, кто – одежда кровью заляпана, а головы нет. Хорунжий вместе с конем возле колодца лежит. И для чего он на свет родился? Ковалев в тачанке клубком скрутился, матерится сквозь зубы. Кайданов от пулемета отстал, смотрит вокруг, улыбается. Кайданову хорошо, его ж не ранило, а Ковалев перед боем вареников наелся и пулю в живот схлопотал.
Василенко хорунжего из–под лошади вытаскивает, аж сопит. Да перестань ты человека за плечи дергать, тут домкрат нужен, тушу приподнять да вытянем. Ну не домкрат, а похожее. Ой, сообразил, принес жердину, засунул один конец под коняку, а на другой сам навалился, а Томашевский горе–бойца легко вытянул. Ты смотри! До чего живучие люди бывают на свете. По башке чиркнуло, да ногу сломал, потому что выскочить из седла не смог. Видать, кто–то тебя сильно ждет, хорунжий. Или мать прокляла.
Щурится прогрессор на товарищей довольных да ленту пустую в клубок сматывает. Умный Шульга командир, получилось село взять, всего одиннадцать убитых – дезертиры да Ковалев еще корчится. Лось вытащил наган, взвел курок. Если бы сразу человека в госпиталь, да не нынешний, а с медициной двадцать первого века, то, может быть, и выжил бы. А сейчас – ты уж прости, если что не так было. Прогрессор приставил ствол к лохматому затылку, зажмурился и нажал на спусковой крючок. Такая была у человека доля–недоля, что разве что дружки вспомнят добрым словом, да и то, если кому–то сапоги подойдут.
Смеются хлопцы, в Томашевского пальцем тычут – то ли пошутила бабка, то ли дала, что не жалко – хоронят в таких рубашках, видать, с Полесья старуха родом, с волчьего краю, где ужам до сих пор молока дают, чтоб деньги да дети в хате водились. А Томашевскому – без разницы, абы мухи пузо не кусали. Выглядывают потихоньку местные – что на этот раз будет? Опять курей пожрут, свиней порежут, корову конфискуют. Могилин себе ходит–гуляет, як сом по Гайчуру. Жирные там сомы, наели мясца, отведали разных врагов трудового люда, даже перебирать стали.
Им хорошо, а кому–то надо ехать к Шульге и докладывать. Прогрессор нерешительно глянул на бесхозного коня. Стоит себе мышастый посреди улицы, заседланный, голову понурил. Интересно, чей он? Если что, так потом верну хозяину. Лось порылся в карманах, жаль, нету ничего съедобного, морковки или там сухаря, осторожненько подошел сбоку. Стоит, не шарахается. Прогрессор почесал мышастому холку, выждал минуты две для приличия, огляделся вокруг и взгромоздился в седло.
Степь, зеленая, бесконечная, старая, кровью напоенная. Кто только по ней не несся за все времена – а трава растет, прорастает сквозь пустые глазницы черепов, и ветер шелестит да играет знаменами. И милые, невинные, безгрешные птички, которые прицельно гадят с высоты. Лось матюкнулся, попытался оттереть рукав пучком травы. Уже и село видно, Илько торчит конным памятником, в бинокль смотрит.
– Ну як?
– Село взяли. Убитых одиннадцать, а контру не считал.
– Дальше не умеешь?
Прогрессор оскорблено промолчал. У каждого человека есть чувство юмора, но у Гармаша оно было довольно–таки странным, под стать ему самому. Логичнее бы было, если бы Гармаш стал каким–нибудь петлюровцем, но, вместо этого, он себе превесело гулял по степям с восемнадцатого года, успешно дезертировав от немцев и с превеликим удовольствием, даже не сменив форму австро–венгерскую, их изничтожая.
Шульга сидел на крыльце, строгал деревяшку ножом.
– Шо стал?
– Белые выбиты с позиции, село взято, у нас потери – одиннадцать человек.
– А шо таким голосом докладываешь?
Лось не ответил, развернулся. Мышастый укоризненно глянул на всадника – такие вкусные цветочки растут!
– Пулемет отбили?
– Отбили, максим зеленый, мозгами обляпанный, с водяным охлаждением – одна штука.
– Так. Злазь. Пошли.
Прогрессор подчинился, привязав коня как можно дальше от цветов.
Командир по–хозяйски прошел на кухню, налил кружку самогона, свежевыгнанного, утреннего, прозрачного, сунул кружку прогрессору. Лось не заставил себя упрашивать, зажевал куском хлеба.
– Легше?
Прогрессор плюхнулся на хозяйскую табуретку. Да тут не сорок градусов, а побольше будет, вяло кивнул.
Шульга молчал. Что тут еще скажешь? Деликатная у студента натура, что и говорить. И дезертиров шкода, все ж до нас пришли.
Что–то квакнула кукушка из хозяйских часов, пружина плохонькая, вот и не кукует она.
– Пять часов. Иди до дяка, тебя там ждут, мабуть, – командир протянул прогрессору здоровенную луковицу, – до твоих Ярошенко поедет, он дорогу знает, у него там кума живет.
Лось кивнул, вышел, отвязал мышастого, повел за собой. Будем надеяться, что жена не учует, да и конь хороший, сытый, холеный. Вот и Ярошенко едет, быстро он собрался. Интересно, если у него кума, то он ей вроде как кум. Это что, с ним кто–то детей крестил? Безбашенные тут люди, что и говорить. Ярошенко в четырнадцать на войну с германцем сбежал, парень здоровый, чего бы ему не верить, а там – гуляй, пехота! Вот он и гулял, и пятый год не устает. И с пулеметом неплох – с гочкисом управлялся, и с очень нежным французским пулеметом может. А по местным меркам – это очень даже неплохой кум, хозяйственный такой– то принес, се принес, да еще и банку огурцов на закусь. Уже и ворота дьяковы показались, кошка на них сидит. И теща за воротами стоит, в позе Наполеона.
