Алексей Ивакин - Меня нашли в воронке
Не место бабам в поиске. Не место. Не удобно им ноги греть…
И ржешь постоянно. Над ними и ржешь — «А давай ему пачку сигарет положим, сфоткаем, прикольно, гы-гы».
Зато приедем и будем хвастать — мы такие святые-пресвятые. Защитников Родины хороним. Можем речь сказать, песню спеть, статью написать, слезу пустить. Это мы умеем.
Гы-гы, млять…
Мы — поисковики, что ты! Красивые, молодые, в камуфляже все в парадном. В медальках жестяных. Сами себе рисуем медальки…
Вернули долг своей совести. Заодно патрончиков в костер покидали, да мины повзрывали. Ну и песни у костра попеть, тоже святое дело, как же…
Ненавижу песни у костра.
Да, да… Хвалите нас, что мы великое дело делаем. Можете еще одну грамоту подписать. Хотя лучше деньгами. Что? Нет денег? Как обычно… Епметь… Мы не святые. И в работе нашей ничего гордого нет. Она позорная, эта работа. Потому что страна, которая не хоронит своих мертвых…
Это моя страна. Я в ней живу. Я часть этой страны. А значит и мне гордиться тут нечем.
Вам понятно?
Мне нет.
Нельзя этим гордиться. Надо забить медальки в дупло себе — и молчать. Молчать о том, что ты поисковик. А не получается…
Так все-таки, зачем мы сюда ездим?
ГТТ дернулся, взрычал и остановился:
— Приехали, — спокойно сказал Степаныч. Он, вообще-то, всегда с виду спокойный. И злой, на первый взгляд. А на самом деле — очень душевный человек.
Мы повыпрыгивали на землю. Оказывается, приехали не в Демянск. А в какую-то деревушку. Остановились возле кладбища. Здесь же и стоял «Урал» демянских поисковиков. Они курили и громко хохотали у вырытой могилы. Рядом стояли небольшой кучкой местные старушки.
Мы же оттащили мешки в сарайчик.
Аккуратно разложили черные кости по сосновым гробам. Места хватило всем.
Потом вынесли их к могиле. Рядом с ней уже стоял высокий, седой батюшка с косматой бородой. В каждый гроб он положил по иконке.
И начал отпевание:
— Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков!
— Аминь! — запели дребезжащими голосами старушки.
— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…
Бабушки затеплили свечки, которые раздал священник. А то стал кадить ладаном над гробами.
Герман Васильевич, как истый коммунист и атеист отошел в сторону, о чем-то разговаривая со Степанычем.
Отошли и Виталик с Захаром. За ними Еж. Ну и я тоже.
— Смешно это все… — сказал Захар.
— Что?
— Да религия ваша.
— Точно-точно, — сказал Виталик. — Тут почти все атеисты лежат. Комсомольцы. А, может быть, и мусульмане есть.
Я не стал спорить. Не люблю спорить о таких вещах. Да еще в такой момент.
Я просто закурил. А Еж пошел смотреть могилы.
— Будешь? — протянул мне Захар фляжку.
Я глотнул, почти не чувствуя горечи водки. Какая-то другая горечь из сердца забивала все остальные чувства.
Я подошел к ограде кладбища. Совсем рядом столя черный, покосившийся дом. Но жилой. Дым шел из трубы. А на столбы, державшие забор, были надеты каски…
— Сынок, закурить, ёксель, есть? — тронул меня кто-то за плечо.
Я оглянулся. Передо мной стоял старичок в смешной кепке, делавшей его похожим на гриб. Он улыбался стальными зубами. Двух, кстати, не было.
— Держи, — протянул я ему пачку.
— Две можно, ёксель?
Я кивнул.
Он аккуратно спрятал одну за ухо. Вторую прикурил от моей. Потом протянул руку:
— Иван.
— А по батюшке?
— Иваныч. Хотя батюшки-то, ёксель, не знаю… Найденыш я. И фамилию дали — Найденов.
— Почему найденыш?
— Ак это, ёксель, меня во время войны нашли тут. Поди думаю местный же, раз тут нашли…
— Да кто нашел-то?
— Ак наши, ёксель и нашли… Тута рядом село было. Бои там были… Жуть. Мелкой я был. Мамку-папку не помню. Помню, немцы ходили. Подкармливали, да… Потом наши пришли. Немцев побили. А потом их всех там в селе и положили.
Иван Иваныч всплакнул:
— Молодые все были, сильные, красивые… Полегли там ни за понюшку…
— А вы-то как живы остались, Иван Иваныч?
— Ак это… Ёксель… Девка меня молоденькая из-под огня вытащила. Санитарка, видать, была. Красивая, да. Тадысь меня в ногу и обранило. Вон, глянь…
Иван Иваныч стал стаскивать штаны. Обнажив сатиновые трусы, не первой свежести, он показал кривой шрам на бедре:
— Вишь как, ёксель? Опосля их немец там и побил всех. А я, вишь жив, благодаря девке-то…
Я согласно промычал.
— А я, вишь, все думаю с тех пор, ёксель. Зачем я жив-то остался? Лучше б та девка жива осталася.
— А что, убили ее?
— Агась… Убило ее…
Я помялся и сказал ему:
— Может так надо, чтоб именно Вы, Иван Иванович в живых остались?
— На кой? Вот я трех детей родил. Старшой у меня тута и работал, пьяный напился и под комбайн угодил, средний — в Чечню эту проклятую поехал за деньгами да таки и невернулси, а последыш в Москве бизнесом деньги крутит. Переводы нам с мамкой шлет по праздникам. Тыщу пришлет — мы и рады, все ж помощь. А его ругаем, пусть себе оставляет — жизнь-то дорогая, сам, поди знаешь, и мы ему помочь стараемся. То картошечки пошлем с оказией. То огурчиков… На него вся надёжа.
— Внуки-то есть, Иваныч?
— Поди будут… Сынок, а выпить есть чего, за помин души? Я тебе картошечки отсыплю, а?
— Сейчас…
Я подошел к Захару, молча взял у него фляжку, наплескал крышку от котелка. Отнес деду.
Тот чуть поклонился, принимая водку:
— Благодарствую! Ну, ёксель… За помин души…
Выпил, не отрываясь. Втянул воздух носом. И на выдохе:
— Вкусно… Старуха разорется, ну да ладно. Не в первой. Спасибо, тебе солдатик.
Я провел по камуфляжу грязной рукой:
— Иван Иваныч, я поисковик.
— Знаю я… Все одно — солдатик. Похоронная команда. Ты мне вот, что скажи, солдатик, простит она меня, ёксель, али как?
— Кто? — удивился я.
— Санитарка-та, что меня вытащила? А? Я, вишь как… Жил, ёксель, работал, хлеб растил, а всё бестолочью вышло. На последыша надёжа, на последыша.
Я смешался, не зная, что сказать.
— Солдатик, а плесни водочки еще, а?
Я кивнул и снова пошел к Захару с Виталиком.
От толпы старушек вдруг отошла бабулька. Молча подошла к Иван Иванычу, дала ему подзатыльник и погнала его с кладбища. Напоследок он мне улыбнулся щербато-железным ртом. Виновато так улыбнулся. Мол, не судьба…
— Придите, последнее целование дадим, братие, умершему!
Я вернулся к могиле.
— Вземше мощи отходим ко гробу…
Батюшка положил в гробы бумажный листок с молитвой.
А потом мужики гробы заколотили и молча стали опускать на веревках в яму.
Один… Второй… Третий… Четвертый…
Мы кинули по горсточке сырой земли.
Потом взяли лопаты. Минут через пятнадцать могила была готова. Мы охлопали ее лопатами, подровняли бока. Через год Степаныч поставит здесь крест.
А памятник стоит в центре.
Подошел Еж:
— Интересную могилу видел. Старик на фотке. Боевой такой. Два «Георгия», две «Отваги», «Слава», «Звезда» и «За боевые заслуги». Жалко, что надпись стерлась. Разобрал только «1953». Интересно…
— Что?
— Да лицо, почему-то, знакомо.
— Покажи, где?
— Да где-то там, в зарослях на том конце. Или в ту сторону? Забыл…
— Вечная память! — запел священник. — Вечная память.
Дождик усилился. Словно кто-то там заплакал. Нет, не по бойцам.
По мне. По нам.
Вечная память!
Прощайте, мужики.
Нет. До встречи.
Вечная вам память.
А мы домой.
Смотреть чужие сны о чужой войне. И менять ту реальность, в которой мы находимся.
Эпилог
Мне снился сон — меня нашли в воронке.По косточкам подняли из земли.Мне снился сон — приходит похоронкаК той девочке, с которой мы росли.
И я подымаюсь с винтовкой в руке.Со ржавою кровью на ржавом штыке.Последний окопчик, последний покой.Дойти до могилы — Последний мой бой.
Мне снился сон — меня не опознали,Мой медальон был пулею разбит.Мне снился сон — осколки доставали.Из сердца моего — куска земли.
Кровавое солнце над лесом встает.И рота за ротой на небо идет.Пробитые каски, на ребрах бинты.Истлевшие письма — живые мечты.
Мне снился сон, где мы дойти сумели —Землей в крови. И кровь на сапогах.Мне снился сон, что, умирая телом.Мы пробуем душой атаковать.
Мне снился сон — наш взвод встает из праха.И где-то слышен погребальный стон.Мне снился сон — не знающие страха,Мы знаем ужас безымянных похорон.
И черные кости в замерзших руках…Лежим мы повзводно в сосновых гробах…Патроны в подсумках, в глазницах вода.Я без вести павший обычный солдат…Мне снился сон…
Послесловие
