Игорь Карде - Пуля для Власова. Прорыв бронелетчиков
— Да я и не помню ничего, — Виктор про паутину решил не рассказывать. — Помню зайца взял, шел уже обратно, мимо рощи. Что-то взорвалось сзади и все. Глаза открываю, а тут твоя рожа…
— Рожа значит, — обиделся Синицын. — Я значит над ним три дню бьюсь, антибиотики импортные перевожу, а он мне: "рожа".
— Да ладно тебе, Николаич. Я же любя.
— Любя… Отстраню как я тебя от полетов на пару лет. Тоже любя. Тут запру и буду болячки твои изучать. На диссертацию хватит с головой.
— А что не так с моими болячками? — насторожился Виктор.
— Все не так, — поморщился Синицын. — От тебя одна головная боль.
— Да ладно тебе, Николаич, — Саблин решил увести разговор в сторону. — Вот признайся, что и в этот раз не вышло меня уморить.
— Ничего, ничего, посидишь пару недель на клизме, потом поглядим.
— Только клизму и знаешь. Николаич, ну согласись, что твой уровень – доить кур в колхозе. А ты меня взялся пользовать.
— Ну знаешь! — врач затряс у него перед носом скрюченным пальцем, побагровел от злости. — Это уже хамство.
В дверь сунулась чья-то голова в белой медицинской косынке.
— Товарищ военврач, там, — кто-то позвал Синицына с соседней комнаты, — с Камариным, уже все готово.
— Ладно, — Синицын и словно стал меньше в объеме. — Я тебе… я через час буду, тогда договорим. Ты у меня клизмой не отделаешься. Поправляйся, — и быстро вышел.
Осталась Таня. Она снова уселась на табурет, погладила его по щеке.
— Напугал меня, — девушка снова улыбнулась и поправила ему одеяло. — Чуть с ума не сошла, — голос у нее почему-то дрожал. На лицо упала прядь волос, щекоча. Что-то мокрое разбилось о щеку.
— Все уже хорошо, — свет больно резал глаза и Виктор на ощупь отыскал ее ладонь, поднес к губам, целуя пальцы. От ее руки пахло краской и почему-то малиной. — Теперь все будет хорошо.
Болеть было неплохо. Собственно от болезни, а точнее от трехдневного бреда вызванного непонятно чем, не осталось и следа. Синицын едва не сошел с ума, обследуя своего пациента, пытаясь выявить причины столь странного недомогания и столь же необычного, скорого исцеления. Но не находил. Он ругался с Саблиным, брызгал слюной, грозился отправить пациента в Архангельское, на обследование, но все не решался. Оснований толком не было, зато было дивизионное и полковое начальство, которых почему-то нервировало наличие больных летчиков. В итоге Саблин лечился на дому. Полковой медпункт и без того был переполнен, а держать койко-место для внешне совершенно здорового пациента было глупо.
Он оказался предоставлен самому себе. Таня, занятая на службе, приходила лишь вечером, однополчане проведывали, но тоже вечерами. Оставалось перечитывать немногочисленные книги и размышлять. Здесь было где развернуться. Одна только странная святящаяся паутина едва не свела с ума. Что это было? На что ему намекали? Или не намекали? Два дня он сопоставлял события, даты, все, за что можно только зацепиться, но ничего толком не сходилось. Тогда он приказал себе про это не думать. Стало немного легче, но ненадолго. Вновь зашевелился червь неуверенности, но былые сомнения уже обратились крепкой верой. Обрели стальную твердость. Он уже знал, что нужно сделать.
Это было на третий, предпоследний день больничного, вторая половина. Он тогда долго копался в своих старых записях, потом решился. Достал новенькую, выпрошенную у Тани общую тетрадь, крупно вывел на втором листе: — "1945". На несколько секунд задумался, мусоля карандаш, и стал торопливо писать:
— Февраль. Ялтинская конференция. Встреча лидеров, переустройство мира;
— Март или апрель – бомбежка Токио (город сгорел);
— 9 мая – День Победы;
— Август. Война с Японией (вроде во второй половине). Атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки (сбросят американцы).
— 2 сентября. Конец Второй Мировой.
Карандаш скрипел по бумаге, рука уже устала, а он все писал и писал, заполняя новые годы. Иные года оставались пустыми, иные наоборот расползались, перелезая на соседние страницы. Конкретики было мало – обрывки фактов, куски информации, но он все терпеливо переносил на бумагу…
— …Привет! — дверь жалобно скрипнула, и в проем просунулся Ларин. Выглядел Вячеслав непривычно озабоченным.
— Тебя что, стучаться не учили? — Виктор закрыл тетрадь и недовольно оглядел визитера. — А если я не один?
— Тогда бы я тебе советы давал! — озабоченность со Славки моментально слетела и он широко ухмыльнулся.
— Балаболка, — проворчал Саблин, сердиться на Славку было решительно невозможно. — Ну, докладай. Чего приперся?
— Тебя завтра выписывают?
— Размечтался! — усмехнулся Виктор. — Даже если это и так, то я не признаюсь. Так что рассказывайте, вьюноша о своих печалях. Я вам посочувствую.
— Ну тебя же выпишут? — настороженно спросил Слава. — Когда?
— Не знаю, — Виктор флегматично пожал плечами. — Ты же знаешь Синицына… с моим здоровьем я должен был умереть еще до рождения… Излагай.
— Шубин, мудак, сегодня на построении полчаса порол. Потом объявил, что сегодня у третьей эскадрильи будет приниматься зачет на знание материальной части истребителя. Комиссию назначил…
— Какой чудесный ход! — восхитился Виктор. — Макаренко отдыхает! Улитка за самолетами, а ты на эскадрилью, да? Растут люди! Это тебе не коров по взлетке гонять. Ну, так чего ты от меня хочешь?
Ларин угрюмо засопел.
— Голуба моя, — ласково пропел Саблин, — то, что тебя Шубин во все дыры сейчас сношает, я и так знаю. На этот случай умные люди используют вазелин и я таки готов одолжить тебе баночку. Просто расслабься и получай удовольствие…
— Не смешно, — огрызнулся Ларин. — Ты мне скажи лучше, что с Рябченко делать? Сегодня летали шестеркой, с "фоккерами" схлестнулись. А он, козел, бросил все, давай за одним немчиком гоняться. Гонял, пока не сбил. А на разборе я еще крайний остался. Шубин – собака бешеная и слушать не хочет…
— Растешь! — одобрительно протянул Виктор. — Растешь! Уже за советом пришел. Глядишь, через полгода и сам думать начнешь. А все твой любимый Шубин, который собака бешеная! Заботится о тебе, учит, здоровье тратит! Сколько он с тобой возится? Полгода? Хе-хе, полгода не вынимая… Я бы так не смог!
— Да хватит тебе! — взорвался Славка. — У меня голова сейчас взорвется, а тебе все хаханьки…
— Ну а как иначе? Ты сейчас как та стрекоза из басни, хе-хе. И это вовсе не хаханьки, а можно сказать аванс в твой адрес. Потому что, как только я вернусь в эскадрилью, то в тот же день Шубин будет сношать уже меня. За все косяки, которые ты успеешь натворить. Или, если мне повезет, то Улитку. Это кто из нас раньше в полку появится…
Ларин обиженно поджал губы.
— Не дуйся, голуба. Шубина тоже можно понять, его тоже сношают. А уж как нашего комдива дерут! У-у-у. Тебя от такого давно бы порвало, как того хомяка.
— А как же сегодня-то быть? — спросил Славка.
— Ты прямо как маленький, — ответил Виктор. — Надо выполнять приказ! Берешь техописание и начинаешь гонять личный состав. И контролируешь, чтобы не спали над книжкой, а когда комиссия тебя вздрючит, а она тебя вздрючит, ты поймешь, что личный состав надо любить как жену. Это значит ежедневно, и желательно пару раз за день. А с Колькой еще проще. Просто его надо постоянно бить по голове, толстой палкой. Ему так доходит быстрее. Если палку жалко, то поставь ведомым к Острякову. Сразу шелковым станет…
Ларин опечалился.
— А ты думал, — засмеялся Саблин. — Это тебе не шашкой в кабине махать, подолы девкам задирая. Через это все прошли, один ты у нас… одаренный. Ты лучше скажи мне, кто сегодня в БАО дежурный? Ромашев? Слушай, если увидишь, скажешь ему, чтобы в бане огонька поддали. Пойду, искупаюсь, а то эти таблетки уже в мясо впитались…
…За стеной гомонили соседи. Изредка их голоса взрывались смехом, изредка замолкали, и тогда было слышно, как где-то далеко лает собака. Фитиль затрещал и огонек керосинки заметался, бросая на потрепанные листы тени. Виктор вздохнул, перевернул очередную, выстраданную страницу и скривился. Год 1956 радовал всего двумя строчками:
— восстание в Венгрии (вроде летом, подавлено);
— Суэцкий кризис (Египет, Насер).
Больше по этому году он не помнил ничего и это удручало. Вот по соседнему – 57-му сумел навспоминать почти на полстраницы: и Кубинскую революцию, и отставку Жукова, сдачу первого квартала хрущевок (смотрел когда-то передачу по телевизору, вот и запомнил), ну, и самое главное, полет советского спутника. А пятьдесят шестой был плохой год, скудный. Хуже всего то, что таких годов, было больше всего.
Он почесал карандашом голову, и рядом со спутником, в скобочках, дописал: "Сергей Павлович Королев".
Пришла Таня, принесла с печи нагретую воду. Недовольно поглядев на уткнувшегося в тетрадь Виктора, достала из-под кровати тазик звякнула им об пол. Огородила простыней угол комнатушки, захлюпала водой, зафыркала, вытираясь полотенцем. Потом заскрипела пружинами кровати, спросила, подчеркивая недовольно:
