Андрей Дай - Орден для Поводыря
Мне тыкали пафосной вычурностью и желанием выделиться. Я соглашался. Это действительно так, чего же спорить? На тысячи верст окрест не было ничего подобного, и любой сибиряк, хоть краем уха слышавший о чудаке-губернаторе, сразу узнает место моего постоянного жительства!
В Томске уже был Дом коменданта – блеклое непритязательное строение, в котором жил один из первых комендантов города, Томас де Вильнев. Теперь будет Дом губернатора – пышущее кирпичным жаром вычурное, ажурное строение. Дом Германа Лерхе…
Это очень важно – хоть иногда, хоть раз в несколько лет, почувствовать себя счастливым. Целиком и полностью. Добрее тогда человек становится и уравновешеннее. А один раз изведав это близкое к эйфории чувство – будет всю жизнь пытаться повторить опыт. Стремящийся же к счастью человек – злобным негодяем стать уже вряд ли сможет. Слишком уж это направления противоположные…
Не стану описывать процесс моего знакомства с домом. Долго это и слова трудно подобрать. А когда, уже в сумерках, приехал Гинтар с каким-то молодым господином – так и вообще…
— Ваше превосходительство, Герман, — хриплым от волнения голосом, воскликнул старый слуга по-немецки, и потянулся к предательски увлажнившимся глазам. — Это сын моей несчастной сестры, Повилас Раудис. Я писал вам о нем…
— Да-да, конечно, — сгорая от стыда, бросился я жать руку старому прибалту. Его письмо я так и не удосужился прочесть.
— У вас превосходный дом, ваше превосходительство, — забавно коверкая окончания немецких слов, поклонился племянник Гинтара.
— Недостает еще мебели и прислуги, — проворчал будущий банкир. На русском, в этот раз. — Прошу простить, мой господин. Слишком много дел…
— О! Ты прекрасно постарался, старый друг! Это… это удивительный подарок. Я безмерно тебе благодарен…
Потом был поздний ужин на троих. И пусть мебели и правда оказалось маловато, а искусство моего неведомого повара не дотягивало до изысков Асташевского, зато это была первая тихая семейная трапеза за черт знает сколько лет. Что-то из полузабытого, выдавленного заимствованными воспоминаниями этого моего тела, детства. Нечто этакое, заставившее Герочку растроганно вздыхать в дебрях оккупированного мной мозга.
Все когда-нибудь кончается. Когда седой прибалт стал рассказывать о строительстве доходных домов и последних Томских новостях, кончилось и очарование семейных посиделок. Ну, уж такой он человек – прагматичный и неторопливый. Дал мне время осознать, что все, долгая и трудная экспедиция на дикий Алтай завершена. И тут же перешел к делам.
А я слушал размеренные речи Гинтара и думал о том, что время течет между пальцев, день сменяет ночь, за месяцем – месяц, за годом – год. Летят столетия, а люди остаются прежними. Все так же, как в далекой, оставшейся в другой эпохе и другом мире, юности, остается легкий горьковатый привкус неоцененного героизма. Вот он я, люди, прошел сто дорог, вымок под ста дождями и повстречал тысячи интереснейших людей. Пережил целую кучу приключений, и даже сочинил выражение лица – мудрое, и немного загадочное, соответствующее торжественной встречи меня благодарным человечеством… А оно, вдруг ставшее неблагодарным, равнодушным, жило все это время без меня, и ведь прекрасно себя чувствовало. Что-то происходило, что-то строило или ломало, торговало и сплетничало, суетилось. Без меня, и, не замечая моего отсутствия. И теперь, когда я все-таки вернулся, оказалось, что все изменилось. Мир изменился. Я изменился. Мой любимый город – изменился. Не стал чужим – нет! Просто – другим, неузнаваемым, новым…
Из трех одновременно заложенных зданий достроили лишь одно – мое. В доходном доме для чиновников в самом разгаре внутренняя отделка, а третий – на Монастырской, едва-едва подвели под крышу и застеклили окна. Мастеров не хватало…
Прибывшие на плотах из Кузнецка мастера с Томского завода за считанные дни отстроили себе бараки на границе города у Иркутского тракта. Прямо в ста саженях от размеченной под новую пересыльную тюрьму площадке. Теперь жгут из хвороста костры и копают землю. Выигравшие конкурс на поставку материалов купцы начали подвозить кирпич и лес.
Утвердили проект Физико-Технологических лабораторий. Магистрат выделил участок примерно в том месте, где в мое время стоял один из корпусов Томского Университета, вдоль Большой Садовой. Но строительство должно было начаться не раньше весны. Надворный советник Менделеев приходил к Гинтару просить деньги на съем нескольких усадеб под размещение прибывающих в губернскую столицу ученых, но тот отказал. Отговорился, что, дескать, не было распоряжений губернатора… Директор-распорядитель Фонда не смог объяснить, как же Павел Иванович выкрутился…
Недавно в Томск вернулся Цибульский. Наверное, в первый раз, после принятия наследства, не скрываясь. Въехал прямо через заставу на Иркутском тракте, на тройке с бубенцами. И поселился в доме своего умершего тестя. То ли у судебных исправников что-то в голове замкнуло от этакого нахальства, то ли еще что, но никто золотопромышленника идти арестовывать и не подумал. А тот, между тем, начал оплачивать векселя. И почти все долги уже закрыл, кроме тех, что предъявлял Иосиф Лавицкий. Акцизный надзиратель было, к Захарию Михайловичу поверенного отправил, так Цибульский велел того на порог не пускать…
Закончилась вражда между Осипом Адамовским и объединенными в "Комиссионерство" сибирскими пароходчиками. Поляк продал принадлежащие ему корабли с баржами и убыл в неизвестном направлении. И оказанная мне услуга не помогла. Так что теперь во всем регионе, по большому счету, две крупных транспортных компании – пароходства Тюфина и Тецкова.
И тот и другой, сделали летом существенные пожертвования в городскую казну на устройство новой мостовой, а потом, совершенно для всех неожиданно, городской голова отправился в Тюмень к главе торгового дома и пароходства Тюфиных, Науму Андреевичу. И даже будто бы договорился о совместном строительстве в Черемошниках порта с огромными, предназначенными под сдачу в наем, складами и конторками. Кумушки судачили, что будто бы Дмитрий Иваныч Тюфиным обещал вымолить у молодого губернатора приказ о недопущении причаливания в иных местах, кроме городского порта…
В общем, Наум Тюфин, вроде как согласился. Хитрый жук – этот тюменский богатей! Знает ведь, что сын его, Николай Наумович мне услугу весной оказал – парусные барки для экспедиции дал, так что за мной как бы долг. Попросят поддержать – отказать будет трудно. Да и смысла нет. Порт городу нужен.
Обсудили торговлю зерном. Этой осенью транспортники и перекупщики неплохо заработали. Цены-то на хлеб поднялись…
Уже недели с две, как в городе, в доме Асташева, ждет меня Михаил Константинович Сидоров – красноярский купец и золотопромышленник. Гинтар говорил – они присылали несколько раз спросить, когда их превосходительство прибывает. Еще говорил – чудной этот Сидоров какой-то. Его артельщики золото за сезон пудами намывают, а он сотни тысяч на всякую ерунду спускает. Другой бы жил, детей ростил да жизни радовался. А он – то пароходы из Англии в Обскую губу провести пытается, то из глухой тайги графит на Урал везет. Нефть еще на Печоре пытался из земли выковырять… Все-то у него не как у людей. А с тех пор, как Асташев ему о новом губернаторе Томска рассказал, за бумаги засел. Прожекты расцвета Сибири, путем развития промышленности и поддержки переселенцев составляет. Блаженный…
Приходил жандармский командир. Выглядел довольным, словно объевшийся краденой сметаной кот. Просил немедля известить, как Герман Густавович в Томск изволит… Намекал, что новости имеет сообщить, весьма и весьма радостные для меня.
Но самым нетерпеливым из ожидающих возвращения блудного губернатора, прямо-таки чемпионом, оказался мой формальный заместитель, председатель губернского правления Павел Иванович Фризель. За последний месяц прибалт дня не смог припомнить, когда бы не являлись посыльные от статского советника. И все с одним и тем же вопросом – когда ждать?
Блин! Всеподданнейший отчет! Совершенно из головы вылетело! А Павлуша ведь переживает. Его немецкую душу коробит сама мысль об опоздании отправки документов в министерство. Подозреваю, он меня даже понять не сможет, если честно признаться, что элементарно забыл написать эти статьи – свою, губернаторскую, часть ежегодного губернского отчета. Что бы этакого соврать, чтоб он меня за инопланетянина не принял? Надуть щеки и заявить, что еду в Санкт-Петербург, дабы передать труды Председателя лично в руки Его Императорского Величества? Дескать, получил Высочайший рескрипт – предстать с отчетностью… Поверит? А и не поверит, так что? Жаловаться царю побежит или донос жандармам накарябает?
Да чего это я. Не побежит и не донесет. Хуже – обидится, и обиду эту в душе затаит. Прямо перечить не станет, слишком умен для открытой вражды. А вот по мелочам гадить, слова всякие нехорошие в нужные ушки нашептать, слушок какой-нибудь гаденький кумушкам на поживу – это он легко сумеет. И что тогда останется? Шлепнуть в темном переулке, или под статью подстроить и в угольные топи на каторгу…
