Анатолий Дроздов - Господин военлёт

20.

Погиб Егоров – и до обидного нелепо. В отряд перегнали «Сопвич Кэмел», начальник захотел испытать. Его предупредили: истребитель строг в управлении, Леонтий Иванович не послушал. При взлете «Кэмел» повело влево, аппарат накренился и упал. Егорова придавило обломками. Когда мы подбежали, он не дышал…

Оплакать командира некому. С авиатриссой они расстались. Елена укатила в Париж, Егоров остался в России. Родители подполковника умерли, о братьях-сестрах ничего неизвестно. Безвестным холмиком в степи прибавилось. После похорон я выпил. Егоров напоминал мне Сан Саныча; чем-то они были похожи…

В отряде перемены. Начальником стал Турлак. Он забрал мой «Ньюпор» и отстранил меня от полетов. Возможно, похлопотали контрразведчики. Турлак сводит счеты: я поставлен заведовать обозом. Снабжать отряд трудно: база далеко, транспорта мало. Недостает всего, Турлак винит меня. Ему нравится читать мне мораль, он прямо упивается властью. Сволочь.

Зарядил дождь – не по-летнему мелкий и нудный. Сидим дома. Ольга выглядит озабоченной. Она выглядит так уже несколько дней. Что-то случилось, она не решается сказать. Я это вижу, я чувствую ее как себя. Скажет! Опять кто-то приставал? Если Турлак, убью! Застрелю как собаку! Руки чешутся.

Ужинаем. Наливаю в кружку спирт. Его у нас море – топливо для ротативных двигателей. Бензин лучше, но его мало. Спирт легко достать: винокуренных заводов хватает. Ольга покосилась, но молчит. У нее что-то серьезное. Опрокидываю кружку, закусываю.

– Павлик! – говорит Ольга. – Я беременна!

Ложка выпадает из моей руки. Этого не может быть! Это ошибка!

– Ты уверена?

– Я фельдшер! Два месяца… Ты говорил: не будет детей! Я не принимала мер. И вот…

Я действительно такое говорил. Я знаю твердо: от скитальца женщины не беременеют. Что произошло? Почему? Я здесь пятый год, и Ольга забеременела. Гадалка предрекла: произойдет необычное. Это случайность или знак? Солдатик Петров странствия закончил?

– Ты не беспокойся, я сделаю аборт!

– Нет!

– Идет война… Какие дети?

– Нет!

– У нас нет денег, нам негде жить.

Похоже, она все просчитала.

– Я отправлю тебя в Лондон к отцу. Он будет рад невестке и внуку.

– А ты?

– Тебя демобилизуют по беременности. На меня это не распространяется.

– Без тебя я не поеду!

Вдвоем нам нельзя. Контрразведка в Добровольческой армии поставлена неплохо. Дезертира поймают и поставят к стенке. Ольгу надо отговорить!

– Аборт – это операция! Это опасно!

– Не обязательно! Я узнавала: в Новочеркасске есть гомеопат. Дает капли – и выходит само. Ничего страшного!

Она узнавала… Основательная девочка! Если Ольга заупрямится, мне не убедить. Она не представляет, что значит для солдатика Петрова этот ребенок. Она совершенно этого не представляет…

На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро.Присядем у нашей печки и мирно поговорим.Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира.Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым.Еще тошноты и пятен даже в помине нету,Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри!Но ты по неуловимым, по тайным женским приметамИспуганно догадалась, что у тебя внутри.

В госпитале была хорошая библиотека. Книги нам приносили и присылали простые люди. Им хотелось хоть как-то помочь раненым. Среди книг нашелся этот томик. Я учил стихи наизусть, они легко запоминались.

Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонкимИ розовый круглый ротик испачкает молоком.Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемкахНе жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком.И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату.Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях,Глаза у него навыкат и борода лопатой,Он очень ученый дядя – и все-таки он дурак!Как он самодовольно пророчит тебе победу!Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою нальет.«Пять капель перед обедом, пять капель после обеда —И всё как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!»

Эти стихи еще не написаны. Они появятся не скоро, и приметы времени в них другие. Сейчас это не важно.

Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом вьется?Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой?Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт,Этот не живший мальчик, вытравленный тобой?Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится,Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты,Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницыИ волосы разовьются, старательно завиты,Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску,Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?..Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказкеК охотнику приходили души убитых птиц.

Англия здесь в строку. Никаких сказок мы не читали, но Англия нам в помощь.

А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов,Непрошеной новой жизни не оборвется нить!Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-тоЭтою же рукою старалась его убить?Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится,Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой.Пускай за это не судят, но тот, кто убил, – убийца.Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой![7]

– Павлик! – она плачет.

Протягиваю руки. Она порхает мне на колени, все такая же легкая. Прибавка в весе будет не скоро. Обнимаю, глажу ее по волосам.

– Я люблю тебя, Павлик!

– Я знаю, маленькая!

– Нет, ты не знаешь! Я расскажу. Я хочу, чтоб ты понял… Ты мне сразу понравился, еще в госпитале. Это было нехорошо – я дала слово другому. Поэтому я злилась, князя в парк повела… Я уехала, и чувство утихло, но не исчезло. Я вышла бы за Юру, я хотела за него выйти! Я забыла бы тебя! Господь рассудил иначе. Я молилась за троих: папу, Юру и тебя; уцелел лишь ты. Когда погиб Юра, я очень плакала. Я решила, что сама виновата: за тебя молилась искреннее. Я тебя возненавидела! Я не хотела о тебе слышать! Но ты приехал в Москву, и все изменилось. Мне захотелось тебя повидать. Я пришла на благотворительное собрание. Ты был там с этой женщиной… Вы так смотрели друг на друга! Я поняла: у вас связь. Я очень разозлилась! Если б ты знал, как я тебя ругала! Это было нехорошо: ты не принадлежал мне. Я была эгоисткой – вздорной и глупой, и Господь наказал меня: погиб папа…

Господь тут ни при чем, маленькая! За любовь не наказывают. Любовь – это не грех…

– Я шла в «Метрополь» не за любовью. Ты был единственный, кого мне хотелось видеть в тот день. Я не знала, как ты меня встретишь, готовилась к худшему. Но ты обнял меня и заплакал. Я ощутила, что ты не заносчивый, как мне представлялось. Ты родной и милый, самый дорогой мне человек. Мне захотелось, чтоб ты взял меня, чтоб ласкал, целовал и гладил; дал мне утешение. Я не знала, как подтолкнуть тебя к этому. В стакане была водка, я подумала: выпью и стану развязной. Я не рассчитала… Проснулась ночью одна, постель пахнет духами. Я поняла: здесь ты ласкал ту женщину, меня же не захотел. Мне стало так горько! Я пошла к тебе, а ты увидел и зажмурился. Я обиделась и нагрубила тебе утром. Потом сообразила: ты не возьмешь меня с собой! Я так испугалась! Я в самом деле стала бы на колени! Я валялась бы в ногах! Я уже не принадлежала себе. К счастью, ты согласился.

Мне хотелось взять тебя, Оленька! Тогда я не сознавал этого. Я чувствовал, чем это кончится, и боялся неизбежной утраты. Я и сейчас ее боюсь.

– Мне было радостно с тобой, Павлик! Я видела тебя, ела с тобой за одним столом, ночами я слышала, как ты дышишь, как скрипишь зубами и бормочешь. Папа писал, что ты много страдал, хотя ничего ему не рассказывал. Это правда: папа разбирался в людях. Я подходила к тебе ночью, смотрела на тебя, но не трогала – боялась. Ты переставал ругаться и умолкал. Только однажды ты не затих, и я тебя разбудила. Сергей рассказал мне о твоей жене. Ты тосковал по ней, я это видела. Мне хотелось тебя утешить, я не знала как. Ты держался строго. Заботился обо мне, но не приближал. Я стала поощрять тебя, но ты не откликался. Я думала вызвать ревность, сказала, что отвечу Фархаду, ты даже бровью не повел. В тот вечер я пела тебе, а ты подумал, что ему. Я не знала, как быть; женщине не должно открываться первой. Я боялась: ты отвергнешь меня. Внезапно появилась эта женщина, авиатрисса, и я подумала: ты можешь увлечься! Бросить меня и уйти к ней. Я испугалась. Я выбрала момент и соблазнила тебя. Я знала: ты порядочный человек и непременно женишься. Это было мерзко с моей стороны, но я не могла себя сдерживать. Я не владела собой, я изнемогала от любви. Все, что я говорила и делала потом – это от стыда. Мне хотелось думать: ты сам этого хотел. Прости меня!