Тайна для библиотекаря - Борис Борисович Батыршин
И он кивнул на Опиньяка. Тот, хотя и не понял ни слова (поручик говорил по-русски) потупился и стал как будто меньше. Физиономия его, перепачканная книжной пылью, покрылась капельками пота.
Но я уже принял решение.
— Сделаем так. Сейчас отберём самые ценные экземпляры, сколько сможем унести, и наверх. По дороге заклиним двери, завал подправим, чтобы не шастали, кому не надо…
— Так кирка сломалась. — напомнил Ростовцев. — Погнутым ломом — много ли наковыряем?
— Сколько сможем. А потом, когда французы уберутся из Москвы, Янкель поможет нам вывезти остальное. Только смотри, Соломон, чтоб без обмана! Я этот свиток с собой заберу, сделаете — верну. Так мне спокойнее будет, да и тебе чтоб без ненужных соблазнов. Договорились?
Янкель тяжко вздохнул и затряс в знак согласия пейсами.
* * *Гжегош потушил свечу, когда понял, что русские засели в склепе надолго.
Решиться на то, чтобы остаться без света было непросто — но пришлось. Свеча догорела больше, чем наполовину, а клятые москали всё никак не выбирались наружу. Пришлось принимать меры: оторвал от полы хлопчатобумажной рубахи лоскут, раздёргал его по краям и опалил на свече. Он знал, что если пересыпать этот заменитель трута порохом с пистолетной полки, то искра из-под кремня легко его воспламенит, позволив снова затеплить свечу. Метод не самый надёжный, но Гжегош помнил, как на каком-то фестивале англичанин-реконструктор его демонстрировал — и рассчитывал, что сумеет справиться. Правда, действовать придётся наощупь, в кромешной темноте, но что не сделаешь, когда хочется жить…
Тьма навалилась на него со всех сторон. Некоторое время поляк посидел, привыкая к новому ощущению. Крысы шуршали и попискивали вокруг — в отсутствие света они осмелели настолько, что забирались на его вытянутые ноги и обнюхивали кисти рук. К счастью, он уже привык к эти зверькам, и не вздрагивал от омерзения, когда усики или голый хвост прикасались к коже.
Минуты ползли томительно, и Гжегош вскоре потерял им счёт. Несколько раз он на наощупь, держась за стену, подбирался к двери, приникал к ней ухом — и слышал неразборчивые голоса, скрип, удары железом по железу. А когда возвращался и усаживался на прежнее место — его длиннохвостые компаньоны снова принимались сновать вокруг. Крысы явно ожидали, когда русские выйдут из склепа, и Гжегошу оставалось только удивляться — неужели в здешних стенах нет лазов, через которые здешние хвостатые обитатели могут проникнуть куда угодно? Или эти ходы слишком тесны и низки для тварей-переростков, привыкших передвигаться на задних лапках?
Иногда он поднимал растопыренную пятерню к глазам — и всякий раз убеждался, кто снаружи в его темницу не проникает ни единый квант света. Зато обострились другие чувства: теперь Гжегош отчётливо различал мокрую помойную вонь крысиной шерсти, которую почти полностью забивал запах потухшего фитиля и остывающего воска. Сотни лапок по-прежнему шуршали вокруг; он теперь ясно слышал голоса за запертой дверью, и даже различал отдельные слова. Для этого ему больше не надо было вставать на корточки и ползти, держась за стену, ко входу в склеп а потом замирать, приникая к неровному, покрытому ржавчиной железу, ухом.
К привычным звукам добавились другие. Их издавали сами стены — скрипы, треск, шорохи. Когда он клал ладонь на стену, звуки становились отчётливее, к ним прибавлялись толчки и вибрации. Что-то происходило в трёхсотлетней толще кирпичной кладки, и это вызывало у Гжегоша безотчётное беспокойство.
Скрип ржавого железа заглушил остальные звуки, ударив по ставшими сверхчувствительными барабанным перепонкам — словно пудовым кулаком в дикой кабацкой драке. И тут же в глубине коридора вспыхнула и стала расширяться полоска света — от неожиданности Гжегош даже прикрыл ладонью глаза, хотя ум подсказывал, что это всего лишь тусклый отсвет фонаря, пробивающийся в открывающуюся дверь склепа. Но сразу пришёл в себя — ежом крутанулся на месте, на четвереньках метнулся в поперечный коридор, ухитряясь при этом придерживать ножны сабли, чтобы та не лязгала по плитам пола. Оказавшись в безопасности, нащупал за поясом рукоять пистолета, медленно досчитал до десяти и осторожно выглянул из-за угла.
* * *Я шагнул через порог, в коридор — и тут прямо над головой раздался треск, перешедший в протяжный скрип. Я аж присел — массивный, чёрный от времени дубовый брус притолоки треснул, раскололся почти помолам, намертво заклинивая наполовину открытую кованую дверь склепа.
— Выходите, скорее! — крикнул я и выскочил в коридор. Следом прошмыгнул француз-математик, за ним, согнувшийся под узлом, полным инкунабул, протискивался Ростовцев. Узел был сооружён из плаща, и сукно уже подозрительно трещало по швам.
Я посторонился, пропуская остальных, когда из коридора, с той стороны, откуда мы пришли, накатилась волна громкого писка и шороха — и в свете фонаря я увидел, как зашевелился, пошёл рябью каменный пол. У меня волосы на голове зашевелились от страха, когда я понял, что это такое…
Крысы. Сотни, тысячи, может, десятки тысяч серых гадин— крупных, с кроваво-красными глазками-бусинами, словно светящимися изнутри, они лезли неудержимо, по спинам передних рядов, образуя трёхслойный отвратительно колышущийся ковёр, готовый захлестнуть нас. А писк усиливался, закладывал уши, и я почувствовал, ка сделались ватными колени, когда увидел среди обычных крыс других — необычайно крупные, с кошку, а некоторые и со средних размеров собаку, они передвигались на задних лапах, и отсветы наших фонарей играли на длинных, в половину пальца, резцах.
Ростовцев выпустил из рук узел с книгами — тот с громким стуком ударился о каменный пол — и потянул из-за пояса трофейный ятаган. Ба-бах! Над ухом грохнуло — это Прокопыч выпалил из своего мушкетона. Сноп четвертинок пистолетных пуль (ростовцевский вестовой признавал только такой тип боеприпаса) вырвал клок из накатывающей серой волны — но крысиный прилив это, разве что, слегка притормозило. Коридор наполнился пороховым дымом, и тут я, наконец, сообразил, что надо делать.
— Все назад! — отчаянно заорал я и попятился, нашаривая в сухарной сумке дымовые шашки. Вытащил две; теперь надо было сдвинуть крючок, на который закрывалась стеклянная дверка фонаря и запалить дымовухи от свечи. Как бы не так: под мышкой у меня был зажат карабин, а под локтем — инкунабула из сундучка с цепями. Тяжеленная, с острыми, неудобными углами, она мешала ужасно, и я не глядя сунул запретный том влево, где скулил у стены Опиньяк, запалил сначала одну, потом другую шашку и, размахнувшись, кинул обе навстречу серой пищащей массе.
Видимо, я
