Валерий Пушков - Кто сеет ветер
Обо всех этих ужасах и сотнях других сообщалось даже в столичных газетах, но все оставалось по-старому! На что же было надеяться ей, молодой политической эмигрантке, никому не известной и одинокой? Конечно, ее замучат так же, как тех!
Разбитая, она легла на постель и только тогда, в свежести чистого одеяла и простыни, задумалась над словами старухи и непривычной опрятностью камеры.
Почему начальник тюрьмы вдруг проявил к ней такое внимание, даже заботу? Что это значит: традиционная шалость к смертнику или что-то другое?…
Мысли стали раздваиваться. Где-то в потемках сознания заалел слабый проблеск надежды. Из разговора со следователем Эрна звала, что брат и друзья из издательства «Тоицу» арестованы тоже и, значит, так же беспомощны, как и она, но ей хотелось надеяться на счастливую неожиданность, и она упрямо цеплялась за каждую бодрую мысль, стараясь найти выход из тупика. «Возможно, что Ярцеву удалось сообщить в консульство и в дело вмешался дипломатический корпус, — подумала она с несвойственной ей наивностью. — Или, может быть, друзья Онэ-сан сумела воздействовать на полицию через печать и общественность?»
Она перебирала в уме все возможности и забылась только под утро в тяжелом коротком сне, не освежившем ее нисколько. Вернее, это был даже не сон, а кошмар, в котором причудливо слилось пережитое ею самой с прочитанной перед арестом нелегальной брошюрой Э. Фудзи, рассказывавшей о зверствах японского фашизма.
Эрне казалось, что она сидит в камере не одна, а вместе с братом, каким он был в детстве, и с постаревшим на много лет Ярцевым. Костя во сне почему-то все время менялся, превращаясь то в самого себя, то в бывшего народного учителя Сакаэ Осуги, уволенного без пенсии, по болезни и старости, в отставку. Маленький Наль называл ее тетей, так как во сне она была тоже старухой, женою учителя Осуги.
Осуги-Ярцев рассказывал ей словами из книжки Фудзи, как он всю жизнь верил, что люди расы Яма-то, то есть все японцы без исключения, — потомки богов, и как внушал эту веру тысячам своих учеников. В течение полувека он был убежден, что государство и власть Японии божественного происхождения, что император — «глава и сердце нации», «король неба» — воплощает в себе благо и справедливость. Но когда по произволу начальства его, старика учителя, оставили без всяких средств к жизни, он усомнился в божественном происхождении власти и даже осмелился высказать это вслух соседу, По доносу соседа Осуги арестовали. Помощник начальника полиции пытками хотел вынудить у него признание, что он анархист и принадлежит к террористической организации. Осуги сознался, что в нем зародилось сомнение в божественной справедливости императора и правительства, но ни лукавые приемы допроса, ни пытки не смогли заставить его что-либо добавить к этому показанию. Старика вместе с семьей посадили в тюрьму… (Все это, так же как и дальнейшее, случилось в Токио в 1923 году, но в кошмаре Эрне казалось, что трагедия происходит теперь — с ней и близкими ей людьми.)
Казалось, что в камеру вошел офицер, похожий лицом и манерами на Хаяси, но назывался он почему-то штабс-капитаном Амакасу и был необычайно приветлив. Он предложил старику папиросу, приказал надзирателю принести в камеру для женщины и мальчика чай и с дружеской улыбкой выслушал уверения семьи в их невиновности.
— Я, как и все японцы, стою за справедливость, — сказал Амакасу. — Вот почему я и пришел к вам.
Доверчивый, престарелый Ярцев-Осуги растроганно ответил ему:
— Всю свою жизнь я посвятил службе государству, воспитанию народа в духе японских законов. И вот благодарность… Помогите же нам, господин капитан!
— Я затем и пришел, чтобы помочь вам, — произнес Амакасу, успокоительно похлопывая учителя по плечу..
И вдруг произошло неожиданное: пальцы Амакасу, как железные тиски, впились в шею старика, придушив слова благодарности, которыми тот был уже готов осыпать своего избавителя. Раздался страшный предсмертный хрип.
Эрна в холодном поту билась на койке, стараясь освободиться от мрачных видений фантазии и памяти. Она знала, что штабс-капитан Амакасу задушил так же безжалостно жену и ребенка Осуги, и ей казалось, что то же будет теперь с ней и с Налем.
Она открыла глаза, виденья исчезли. Сквозь решетку тюремного окна заглядывало веселое японское солнце.
Эрна встала с постели, но продолжала думать о том же, Кошмарный сон заглушил в ней последние ростки надежды, вызванные словами тюремщицы. Стараясь бороться с неприятным чувством подавленности, она перебрала в своей памяти все, о чем говорила со следователем и офицером кейсицйо. Результаты были неутешительны; надеяться на беспристрастие этих людей было наивно. Они походили на диких фанатиков средневековья, глухих к доводам фактов и разума, способных на самую необузданную жестокость. Эрна вспомнила снова о беспримерном убийстве семьи Осуги. В финале этой трагедии, как в зеркале, отразилось лицо японского фашизма. Штабс-капитан Амакасу держал себя на суде победителем.
— Японская нация, — заявил он, — переживает время глубочайшего унижения. По вашингтонскому договору белые принудили нас отказаться от наших священных прав на Китай. Наши войска вынуждены были очистить дальневосточное Приморье. И при таком положении наших рабочих и крестьян подстрекают к забастовкам и мятежам. Коммунисты, анархисты и революционные профсоюзные организации действуют уже совершенно открыто… Своим поступком я хотел показать пример.
Суд оправдал Амакасу. «Токио Асахи Симбун», самая распространенная газета в Японии, писала:
«Капитан Амакасу воспользовался должным образом своими руками. Несомненно, он — национальный герой…»
Грустные размышления Эрны были внезапно прерваны резким скрипом ключа в замочной скважине. В камеру вошла молоденькая уборщица с тазом воды для умывания. За ней вошла надзирательница, неся завтрак, какого Эрна не получала даже в больнице. На лакированном деревянном подносе стояли большая чашка горячего кофе и миска с рассыпчатым белым рисом и ногой курицы. Заметив удивление заключенной, старуха с той же улыбкой, что и вчера, пропела:
— Кушайте, милая. Из комендантской кухни повар принес.
Эрна растерянно смотрела на завтрак, тщетно стараясь найти правдоподобное объяснение, заботам начальства. Непонятная двойственность отношений действовала на нервы, порождая смятение чувств, путая мысли. Циничная фраза Хаяси продолжала звучать в ушах, и вместе с тем — кофе, курица и чистая белоснежная простыня… Больше всего обрадовало Эрну обилие холодной воды. Она умылась до пояса, насухо вытерлась и с аппетитом позавтракала. Все ее чувства и воля были сосредоточены теперь на одном: сохранить присутствие духа, не поддаться отчаянию. Вспомнив слова надзирательницы о библиотеке, она попросила принести какую-нибудь книгу, чтобы скорее отвлечься от тягостных размышлений о своем положении. Старуха пообещала послать за книгой уборщицу.
Вскоре в коридоре раздались шаги двух людей. Скрипнул ключ. Дверь камеры распахнулась и тотчас же быстро закрылась. Эрна подняла голову. Перед ней, в полной военной форме, держа одну руку на рукоятке блестящей сабли, стоял барон Окура.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Над океаном и городом мчались тусклые рваные облака; в прогалины мимолетно синело небо, блестели косые внезапные лучи вечернего солнца и тут же, в порывах ветра, в немеркнущей зелени токийских садов и жидком золоте света, падал тающий снег, окрашивая деревья, улицы и дома непрочной краской зимнего пейзажа. Морской влажный ветер пронизывал пешеходов насквозь. Мужчины, одетые в широкие пальто с пелеринами, из-под которых выглядывали суконные брюки, невольно ускоряли шаги. Женщины кутались в теплые ватные кимоно с приподнятыми на спинах пышными бантами и озабоченно торопили своих детей, которые с удовольствием шлепали деревянными гэта по грязи и снегу, звонкоголосо смеялись, распахивали небрежно одежду и, запрокидывая назад головы, дурашливо ловили ртом белые искры.
Майор Каваками, выйдя из префектуры, похожей массивными строениями с чугунной башней на древний рыцарский замок, зябко повел плечами, смахнул с лица несколько мокрых, липких снежинок и, сгорбившись, торопливо сел в новенький лимузин.
— Домой! — сказал он отрывисто.
Машина стремительно дернулась вперед, потом в сторону и с головокружительной быстротой понеслась мимо высоких железобетонных зданий контор, банков и магазинов к спокойным холмистым садам квартала Кодзимати.
Дома майор переменил неудобный военный мундир на широкое темное кимоно, досадливо отмахнулся от приготовленной ванны и ужина и, не сказав Исоко ни слова, быстро прошел на второй этаж к шурину.
В кабинете барона Окуры в этот момент находились германский военный атташе и представитель концерна Круппа Шерхен. На упитанных, гладко выбритых лицах обоих немцев, одетых в штатское, сияли самодовольные улыбки: барон Окура только что обещал им от имени своей партии самую активную поддержку в деле скорейшего заключения японо-германского военного союза, о котором уже второй год велись полусекретные переговоры в Берлине и Токио. Немцы старались привлечь на свою сторону прежде всего военных промышленников, гарантируя им техническое содействие в реорганизации химических и авиационных заводов и предлагая использовать патенты на выплавку стали, в обмен на маньчжурское сырье. Успеху переговоров препятствовала нерешительная позиция «правительства стариков» во главе с премьером адмиралом Окада и министром финансов Такахаси.
