Валерий Большаков - Корниловец
С наступлением темноты в четверть восьмого вечера отряд стал на ночёвку. За ночь корабли вмёрзли в лёд, и в шесть утра «Ермак», обойдя вокруг эскадры, высвободил их и повёл отряд за собой.
Лёд был сплошным, без разводий, кое-где достигая толщины в три метра. Бедному «Ермаку», наибольшая ширина которого составляла двадцать два метра, а линкоров — все двадцать шесть, не удавалось сразу пробить во льдах канал достаточного размера — приходилось повторно обламывать кромку льда.
В рубке только и слышалось:
— Лево на борт!
— Есть лево на борт! Лево на борту!
— Прямо руль!
— Руль прямо!
— Полборта влево!
— Есть полборта влево!
— Сколько на курсе?
— Сто семьдесят пять!
— Так держать!
— Есть так держать!
Шаг за шагом, метр за метром 1-я бригада приближалась к чистой воде Балтики.
Командование линкором «Гангут» принял адмирал Григорович. Генерал Юденич стоял рядом с ним на мостике и с тревогою глядел на бескрайнее, заснеженное поле, сковавшее Финский залив.
— Как думаете, Иван Константинович, — обратился к адмиралу Николай Николаевич, — пробьёмся?
Командир корабля энергично кивнул и пригладил седые усы.
— Страх у меня был на рейде, — сказал он. — Будь большевики поумней да поумелей, нам могла бы помешать и Свеаборгская крепость, и броненосцы. А теперь — всё! Мы уходим.
В половине восьмого вечера четырём огромным кораблям пришлось и вовсе несладко. Ледоколам, впрочем, тоже. Уж очень тяжёлый лёд пошёл. Пришлось «Ермаку» взять «Волынца» в свой кормовой вырез, подтянуть буксиром с кормовой лебёдки вплотную и, работая машинами обоих ледоколов, пробиваться сообща. Так вот, спаренными ледоколами и вывели бригаду в открытое море.
Ни «Волынцу», ни «Ермаку» обратной дороги в Кронштадт не было — большевики «гневно заклеймили» экипажи обоих как «пособников белогвардейцев и империалистов», за что диктатура пролетариата не жаловала. Пришлось ледоколам возвращаться в Гельсингфорс, под крылышко Маннергейма и его белофиннов.
Юденич вышел на продутую палубу, оглядел холодный простор Балтики, прислушался к злому посвисту ветра — и размашисто, по-мужицки, перекрестился.
Глава 20
«ЧЁРТОВА СВАДЬБА»
Газета «Русский курьер»:
«Ещё в феврале на Дону начали вспыхивать разрозненные восстания казаков, но Красная армия их быстро подавляла. Красногвардейцы зарились на казачьи угодья, на войсковой запас земли. Вдобавок ко всему по территории Малороссии подходили немцы, а перед ними откатывались пьяные разгульные толпища украинских красногвардейцев, получившие у донцов прозвище „чёртова свадьба“. Советская власть перебралась из ненадёжного Новочеркасска в Ростов-на-Дону и Таганрог.
А в самом начале марта восстали казаки во 2-м Донском округе, на Донце, на Верхнем Дону, на Хопре. 9-го числа Верховный круг Дона воззвал к генералу А. Каледину, упрашивая того взять булаву войскового атамана обратно…»
1.С Нового года и до самой весны Антонов-Овсеенко усмирял то донцов, то гайдамаков Центральной рады. В конце января Муравьёв взял приступом Киев, употребив отравляющие газы, и перестрелял тыщи две народу.[169] Взял с киевлян солидную контрибуцию и отправился проделать тот же фокус с Одессой.
Два месяца комиссар по борьбе с контрреволюцией жил на колёсах — то в бронепоезде, то на тачанке, то в авто. И все эти дни его согревала тайная радость — в тюрьме при таганрогском штабе томился, дожидаясь «тёплой встречи», Кирилл Авинов, таки пойманный.
И вот настал тот самый день, взлелеянный в мечтах.
«Штык» проезжал по таганрогским улицам в открытом «Рено», и в животе у него порхали бабочки — что-то сладко сжималось в предвкушении возмездия — и страшного, и сладкого деяния. Воистину, утоление голода, утоление страсти и утоление чувства мести — вот что даёт наивеличайшее удовольствие!
Приехав на место, Антонов вышел из машины, едва сдерживая нетерпение. Штаб располагался в особняке, принадлежавшем то ли графу, то ли архиепископу, — в общем, контре. Эти пузатые колонны, эти белёные львы, стерегущие лестницу… Фу, какое мещанство! Владимир прерывисто вздохнул — всё, довольно ему отвлекаться на пустяки, оттягивая удовольствие, пора получить удовлетворение!
Насвистывая «Тореадор, смелее-е-е в бой!» и нещадно фальшивя, он бодро поднялся в свой кабинет. Проходя мимо мордатого красноармейца, Степана Рябоконя, вытянувшегося при его появлении, «Штык» распорядился:
— Этого «белого», Авинова, из домзака[170] — ко мне.
Мордатый Степан щёлкнул каблуками на старорежимный манер и поспешил исполнить приказ.
Антонов побродил по своему обширному, полупустому кабинету, пахнувшему пылью, подосадовал, что герань в горшке на подоконнике засохла — некому было полить, — и уселся за огромный, монументальный стол.
Пытаясь отвлечься, Владимир задумался. Месяц за месяцем он пользовался безнадзорной, абсолютной властью. Говорят, власть портит, но что-то по нему незаметно… Он остался таким же, каким и был. Власть… Он не одержим ею, как Ульянов или Троцкий, для него власть всего лишь инструмент, средство. Правда, цель как-то затуманилась, поблёкла, стала размытой и какой-то потусторонней, что ли. Социализм, мировая революция… Могут ли быть устремления более высокие, более достойные? Но его ли это цели?.. Тогда нужно понять, чего же хочет он сам — комиссар Антонов.
«Штык» сморщился, снял очки, с силою потёр лицо мягкими, не знавшими мозолей ладонями. Чего, чего… Кого! Вот в чём вся закавыка — он хочет женщину по имени Дарья. В этом смысл его существования, к этому направлена его беспощадная воля, его изощренный ум. Ум… Ах, как же люди обожают славить себя, как гордятся своим разумом, как носятся с титулом «царей природы»! Тоже мне, цари выискались… Рабы природы — вот кто такие человеки. Подневольные животным страстям и позывам плоти, люди руководствуются не умом своим, а прихотью самки. Как он…
Раздались гулкие шаги, топавшие по коридору, обрывавшие мысли Антонова.
Отворилась дверь — и вошёл враг его. Небритый, исхудалый, в рваной рубахе, но взгляд по-прежнему насмешлив. С-сволочь…
Штык поначалу хотел встать и подойти поближе к Авинову, но вовремя передумал — негоже победителю смотреть на потерпевшего поражение снизу вверх. Этот проклятый белогвардеец был куда выше его. И в плечах пошире, и в бёдрах поуже. Вот почему Дашка сходила по нему с ума — «беляк» был по-настоящему красив, причём красотою мужественной, броской. Эти твёрдые черты, чеканный профиль, стальной взгляд…
Почувствовав, как в кровь его вливается ледяная струйка ненависти, Штык мягко улыбнулся — недолго этой сволочи красоваться…
— Ну, здравствуй, — промурлыкал он, наслаждаясь каждой секундой бытия. «…И аз воздам!» — мелькнуло у него. Ох и воздам…
Авинов не ответил. Глазами поискав стул, он сел бочком, чтобы было куда пристроить руки, связанные за спиной.
— Я слушаю, — холодно сказал он.
— И это всё, что ты можешь сказать? — поднял брови Антонов.
Белогвардеец усмехнулся.
— Если я скажу всё, что о тебе думаю, — проговорил он, — твои держиморды опять станут бить меня сапогами. Пару ребер они мне уже сломали, так что хватит с меня откровений.
Антонов вздохнул. Удивительно… Он столько ждал этих минут, представлял, как будет пытать эту… этого…
А теперь вот сидит и размышляет: что дальше-то? Жизнь у этого контрика одна всего, вот и надо придумать, как бы её так отнять, чтобы эта гадина белая возмечтала о смерти, чтобы в ногах у него ползала, пресмыкаясь, выпрашивая умертвие. Удивительно…
А ведь он вовсе не жестокий человек. Вот Муравьёв, тот — да, тот садюга известный, а он — нет. Контрреволюционеры вызывают у него брезгливость, как таракан, угодивший в суп. И только Кирилла Авинова он готов терзать и мучить. Есть за что. За кого.
— Ты умрёшь, — тяжело сказал Штык. — Скоро, но не быстро. Мои костоломы умеют пытать страшно. Тебя казнят утром — медленно, с толком, с чувством, с расстановкой, — а пока отдыхай, выспись как следует — и думай о том, что это твоя последняя ночь!
— Ну, тогда до завтра, — сказал Авинов, вставая.
— Увести! — буркнул Антонов, откидываясь в кресле.
Степан ухватил «белого» за плечо и выпихнул в коридор.
«Штык» прислушался к себе, покопался в ощущениях… Вроде какой-то неприятный осадок остался, душевная ёлочь — и горчит, горчит, горчит…
Спохватившись, Антонов позвонил домой.
— Алло? — услыхал он приятный Дашин голос.
— Здравствуй, я приехал.
— Очень рада, — голос ничуть не изменился, не наполнился радостью. — Когда тебя ждать?
— Мм… Через часик.
