Новик - Геннадий Борчанинов
— Он божится, что ты первым напал. Крест на том целовал, — сказал воевода.
Крест целовать — это серьёзно. Такими жестами просто так не разбрасываются, и либо тать на самом деле уверен, что они хотели просто поговорить, хотя поговорить со мной они могли и на почтовой станции, за ужином, либо этот мерзавец просто тянет время.
— Ну раз крест целовал… То и на Божий суд выходит пускай, — сказал я, поднимаясь с перины. — Некогда мне, воевода, прости, имени твоего не ведаю.
— Князь Катырев-Ростовский, — поморщившись, сказал воевода.
Вот, значит, как. Знакомством брезгует? Обстоятельства, конечно, для знакомства не самые лучшие, но всё равно. Неуважение с его стороны, явное.
— Ну что, князь? Божий суд я тогда требую, поединком, пусть этот тать с саблей против меня выходит, — сказал я. — Доделаю то, что не доделал.
— Решил и его убить, выходит? — спросил он неприязненно.
— А у тебя к нему что, интерес особый? — спросил я. — Он вроде как не жонка, не чернец, не увечный. Здоровый мужик.
Кому служит Катырев-Ростовский, я не знал. Вполне может быть, что тайком работает на Старицкого. А может, наоборот, просто чересчур усердный царёв слуга.
Я вынул из-за пазухи свиток с царской печатью, написанный Иоанном сегодня, показал печать воеводе.
— Мне с этим письмом к Рождеству в Пскове быть надобно, а то и раньше, — сказал я. — Государь лично приказал. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул воевода. — Ладно, будет тебе Божий суд, поле так поле. Осип! Верни сотнику саблю его.
Из коридора зашёл стрелец, со всем почтением отдал мне саблю в ножнах, нетронутую. Я немедленно подвесил её на пояс.
— Зовите этого олуха. Даже убивать не стану, — проворчал я.
В своей победе я был уверен на все сто. Разбойник проиграл уже тогда, когда побежал от меня на тракте, а ведь там он был не один. Теперь же ему придётся выйти против меня в одиночку. Раз на раз.
Мы с воеводой вышли на двор крепости, я похрустел затёкшими суставами, ожидая, когда выведут моего противника.
Его вывели двое городовых стрельцов, разбойник растерянно озирался по сторонам, не зная, куда деваться. На такое решение проблемы он явно не рассчитывал.
— Дайте ему саблю, — поморщился воевода.
— Либо признайся в клевете, — посоветовал я. — Что обвинил облыжно.
— Он и меня убить решил! — воскликнул тать. — Разве можно так? Я вообще не воин!
— Да, — сказал я. — Ты не воин. Ты поганый тать, место которому на виселице.
— Тихо, — пробурчал Катырев-Ростовский. — Божий суд покажет, кто прав, а кто нет. Начинайте.
Саблю он держал неумело, и я вдруг вспомнил слова своего инструктора по рукопашной. Не бойся профессионала, бойся дилетанта. Потому что дилетант сам не знает, что натворит.
Но я вытащил с тихим шелестом свою саблю, рубанул воздух крест-накрест, вспоминая ощущение баланса и тяжести в руке. Тать попятился назад. Он видел, как я шинковал этой самой саблей его дружков-побратимов. Не забыл ещё, как пахнет парной кровью.
Он вдруг вскрикнул, скорчил страшную гримасу и кинулся на меня, бешено размахивая саблей, как пропеллером. Я не ожидал такой прыти, начал отступать, защищаясь и уклоняясь от ударов. Благо, поле внутри крепости, было ровным и гладким. Чуть припорошенное снегом, оно как раз подходило для схватки.
Вокруг нас собиралась толпа, солдаты гарнизона, челядь и дворовые люди, члены царской свиты. Поединок — это всегда зрелище, а уж судебный поединок — тем более.
Однако я продолжал отступать, лишь изредка переходя в контратаку. Защитой сражения не выигрываются, но я ждал, когда этот негодяй выдохнется, почувствует тяжесть железной сабли, ощутит, как его рука постепенно наливается свинцом, а по вискам ползут капли горячего пота.
Ни один из его ударов всё равно пока цели не достиг. Он рубил только воздух. Зато я то и дело наносил ему тонкие порезы, заставляя истекать кровью и слабеть.
Я понимал, что Старицкий этого так просто не оставит. Царский кузен сам запустил маховик насилия, который будет разгоняться всё сильнее и сильнее, пока кто-то из нас не умрёт. И это только начало. И я умирать не собирался.
Сабли мелькали в воздухе, жужжали рассерженными шмелями, изредка сталкивались, высекая искры. Со стороны это, наверное, выглядело красиво, но участвовать в таком мероприятии — удовольствие не для всех.
Наконец мой расчёт оправдался, удары моего соперника начали становиться медленнее, частота их уменьшалась. Он уставал. А я, наоборот, после короткого дневного сна был бодр и весел. И теперь принялся атаковать уже я. Рубил от всей души, от плеча, наслаждаясь тем, как в глазах моего противника плещется неподдельный ужас. И этого ужаса с каждым ударом становилось всё больше и больше.
Но теперь ломануться в кусты у него не выйдет. Это судебный поединок, а не засада на тракте, и выходят из него либо победителем, либо вперёд ногами.
Издеваться или красоваться, впрочем, я не стал. Подловил его в очередной раз на контратаке, ушёл в сторону и рубанул по руке, держащей саблю, отсекая её точно по запястью.
Его сабля упала на утоптанный снег, хлынула кровь. Тать неверящим взглядом уставился на обрубок, я же вытер саблю и бросил в ножны, поворачиваясь к князю Катыреву-Ростовскому.
— Всё, князь, доволен? — спросил я.
Воевода поджал губы и сложил руки на груди, не удостоив меня ответом.
— Сотник! — крикнул кто-то из толпы обеспокоенно.
Я немедленно обернулся к своему врагу. Он успел подобрать саблю уцелевшей рукой и сделал неловкий выпад, я почувствовал, как мою плоть разрезает удивительно холодный металл. Однако я сумел вытащить собственную саблю из ножен и рубануть в ответ, начисто снеся голову этому подлецу.
Он пропорол мне бок, и я чувствовал, как течёт по коже горячая кровь, а одежда набухает и мокнет. Боли не чувствовал вообще, но я знал, что боль придёт потом.
— Вот же… Будь ты проклят… — только и сумел пробормотать я.
Божий суд закончился смертью истца, и все обвинения с меня, разумеется, были сняты, но ублюдок добился-таки своего. В Можайске мне, похоже, придётся задержаться. Теперь и подорожная не нужна, и почтовые лошади.
Я сделал несколько неуверенных шагов, зажимая рану ладонью. Кровь капала из-под пальцев, порезал он меня от всей
