Все против всех - Герман Иванович Романов
Глава 63
— Да, как выжила панна, непонятно — за жизнь, видимо, когтями уцепилась, — Иван только головой покачал, глядя на князя Рубца Мосальского, что стоял перед ним с покаянным видом. Верить этой шельме было нельзя, хотя, вне всякого сомнения, он сейчас вывернулся наизнанку, рассказав про двух самозванцев все что знал. Слушать было интересно — князь оказался на диво умен и все умело примечал. Так что допрос учинять с пристрастием не имело смысла, как и приказать удавить тихонько. Да и зачем — рассчитался он за выкопанные тела честно — полторы тысячи рублей выплатили копейка в копеечку. За труп самозванца полтысячи, а панна внезапно ожила, пролежав в наспех выкопанной поляками могиле несколько часов — пришлось тысячу выплатить, по уговору — царское слово дорогого стоит.
— Думаю, если тебя к ней приставить лечащим лекарем, умрет она у тебя — ты ведь не выходишь ее?
— Не смогу, государь, — Рубец понятливо замотал головой как конь, сообразительный. — Как есть умрет, но тот грех на мне будет — недоглядел! Но буду стараться ее выходить, лучших знахарей приведу, те настойками вдовую царицу отпаивать будут.
Можно было бы не сомневаться пронзительно честным глазам князя, если бы не его пальцы, что сжимались и разжимались — наглядный знак того, что лично удавит Марину Мнишек. Умен, ничего не скажешь — специалист по «грязным делам» хороший, убьет и глазом не моргнет, налету намеки ловит, как собака кость.
«Вот только стоит ли полячку удавливать?
Нецелесообразно, беременность отсутствует, а это главное — месячные идут. Труп Лжедмитрия выставили на всеобщее обозрение — народ, кто видел первого самозванца ржет, да и „тушинские бояре“ с унылыми мордами сидят, вместе с самозваным патриархом. Еще бы им не кручинится, предателям — прекрасно знали, что царь не настоящий.
Ладно, потом с ними судить и рядить буду, но Филарет у меня поедет в Сибири паству духовно окормлять, и тамошних язычников крестить, вместе с сыном Михаилом, которому одиннадцать лет исполнилось. А вот что делать с прекрасной панночкой — она если выживет, а на то похоже, всю жизнь проживет оставшуюся гадюкой, переполненной ядом.
А как ей жить прикажите, горемычной?!
Была красавицей царицей, стала уродливой вдовой Бабой-Ягой, только женщин пугать. Шрамы лицо изуродуют, носа нет, губа „заячьей“ стала, зубы выбиты, глаз вытек. Может отправить ее к Сигизмунду в подарок — с намеком выйдет — на Москву не ходи. Красивые пани будут прилюдно жалеть ее, и та жалость для Мнишек будет горше оскорблений. Урок на всю жизнь — такова цена непомерного честолюбия.
Хм, а ведь тогда за жизнь князя я не поручусь — она хорошо знает, кто ее саблей полосовал, из могилы выкопал, и жить оставил, на всеобщий позор. А женская месть завсегда ужасна!»
Иван отвлекся от мыслей о судьбе царицы — решил положиться на саму судьбу. Выживет — не выживет, не так важно, вопрос в том, что для него выгодней — быть Мнишек живой, либо мертвой. Служанок можно других приставить, даже нужно — прежних уже допрашивают в Приказе Тайных Дел. В свете последних событий пришлось учредить таковой, возражений в Боярской Думе не последовало, и поставить во главе боярина Вельяминова — работоспособности оказался невероятной.
«В спецслужбах отбросов нет, все кадры. И этому иуде найти род деятельности можно, штатный душегуб выйдет. Можно и в Мангазею обратно отправить, или воеводой на Урал — золотишко искать. Казнить его легко, кивну и на плаху положат сразу, вот голову отсеченную назад не пришьешь и не оживишь человека. Надо подумать, чем бы его серьезным озадачить, чтобы видно стало, на что Рубец способен. Но чем?
Да вот чем, грязнее некуда!»
Мысль пришла в голову неожиданно, пришлось ее долго обдумывать, время от времени сурово поглядывая на напряженного князя, чтобы тот не расслаблялся. Затем повернулся к нему и сказал:
— Есть у меня для тебя поручение…
Вечерело, но в тереме давно топили печи, и было тепло. Иван посмотрел на Марию, что сидела напротив него — за истекшие полтора месяца монашка превратилась во властную королеву. Но с ним «сестрица» вела себя покорно, цеплялась — еще бы, если помрет к несчастью, ее обратно в монастырь вколотят, как и Ксению. Не положено на Москве вдовствующим королевам или царицам, если нет у них малых детей, в миру поживать.
— Решил твоего сына и моего племянника в Москву тайно отозвать, благо холост он, не супругу с детками малыми везти. Вот только сейчас нам с тобой решить надобно, чей он сын? Короля Магнуса — на основании духовной грамоты, причем есть письмо Батория, что он над ним опеку берет, как и над тобой, вдовой, и твоими дочками, или же…
— Токмо Магнуса, Стефана приплетать не стоит, — твердо ответила Мария, и он кивнул ей в ответ — сам пришел к такому же мнению после долгих размышлений. Но был еще вариант, про который он сестре не расскажет — вернуть остров Эзель, что датчанам принадлежит, и епископство, что курлядский герцог нагло присвоил. А потом постараться оттяпать часть Лифляндии с Ригой очень нужно — торговый порт на Балтике, а по Западной Двине судоходство можно развивать. Хотя поляки, вернее литвины сильно помешать могут. Но если действовать очень осторожно, лет за десять ликвидировать последствия Смуты и создать регулярную армию, то потягаться можно. Но вначале шведов с поляками стравить посильнее, чтобы они себя хорошо измотали. А там и посмотреть можно…
— Будь по твоему, Маша, но учти — дело то не быстрое, времени много потребуется. А нам завтра в Москву выезжать — для коронации все готово!
Иван тяжело вздохнул — интуиции своей он верил, а при одной мысли о Москве ему становилось муторно до тошноты…
Глава 64
Столица Русского царства произвела на него ошеломляющее впечатление, весьма далекое от восторга. Наоборот, в Москве ощущалось всеобщее запустение, численность горожан сократилась на треть, не меньше. Если в голод и мор при Борисе Годунове в Первопрестольную устремились десятки тысяч несчастных, чтобы найти спасение, то теперь шел обратный процесс — каждый летний день сотни, а то и тысячи жителей старались покинуть находящийся в блокаде «тушинцев» огромный город.
Да и репутация у царя Василия Шуйского была самая неважнецкая — его поддерживало после вторжения войск Лжедмитрия II лишь с десяток-другой городов, и те от него к сентябрю отшатнулись, перейдя на сторону «государя Дмитровского и Старицкого». Остался «боярский царь» в Москве один-одинешенек — вот в чем причина его странной уступчивости и покладистости — понял, чем грозит затягивание собственного отречения. И сделал вполне
