Комиссар. Порождения войны (СИ) - Каляева Яна

Трава во дворе была недавно выкошена, обрезки стеблей кололись даже сквозь подошвы сапог. Забор ветхий, но прогнившие колья регулярно заменялись новыми, это легко отследить по их цвету. Вдоль забора аккуратно высажены кусты белой смородины. Ни пяди земли в крестьянском хозяйстве не простаивало без пользы. Саша заметила следы куриного помета, но самих куриц не было видно. Возможно, хозяева успели их куда-то припрятать, но скорее несушки стали добычей красноармейцев. С этим, конечно же, следовало бы разобраться, но не теперь.

— Ты ж говорила, убьешь, если прознаешь, что я курю.

— Убью обязательно. Но не сейчас.

Ванька пожал плечами и скрутил ей самокрутку.

— Ну, рассказывай, чем занимался тут без меня.

— Артиллерийской разведкой занимался!

— Это как?

— Ну, лежим мы, значит, в укрытии, а над нами рвется шрапнель. Откуда палят, не видать. Надобно, говорит командир расчета, вычислить, на каком расстоянии артиллерия ихняя выставлена. Чтоб разнести их, покуда они нас не положили всех в землю. Для этого, говорит, дистанционную трубку от разорвавшегося снаряда надо достать. Вот такую.

Ванька протянул Саше небольшую, размером с его кулак, металлическую полусферу с цифровыми делениями.

— Ты что же, — спросила Саша, — из-под огня ее вытащил?

— Три таких. Ну Саш, я ж не дурак под огонь лезть. Я в перерывах между ударами. И подмечал заранее, куда снаряд падает, чтоб не по всему сектору шариться. Первая трубка была на пять километров, а вторые две на пять триста выставлены, они ж тоже пристреливались, — Саша отметила, как уверенно Ванька оперирует метрической системой, о существовании которой узнал три месяца назад. — Вот так и мы вычислили дистанцию, на которой их артиллерия стояла. А направление стрельбы уже по осям эллипса рассеивания шрапнельных пуль определили. Расчехвостили их четырьмя залпами и все, никакой шрапнели больше по нам.

Ванька рассказывал и Саша заметила, что у него ломается голос. Стоило на секунду отвернуться — вместо родного мальчика она начинала слышать незнакомого молодого мужчину.

— Жаль только, — тут голос Ваньки дал петуха, — что я сам, вот своими руками чтоб, так никого до сих пор и не убил.

— Ты многих еще убьешь, Иван. Это я обещаю тебе.

— Говорили, я тебя больше не увижу, как Прохора. Мы ж их даже похоронить тогда не успели… Как ты ушла из плена?

— Случайно. Один человек пытался сделать для своей семьи все, что можно и чего нельзя.

Они немного помолчали. Каждый из них тоже сделал бы для своей семьи все, что можно и чего нельзя. Но у них больше не было семей. Только они и были друг у друга.

— Саш, а еда, которую ты привезла... У нас дома бывали по праздникам и мясо на столе, и пироги, и рыба, хотя не такая, и сыр даже как-то раз. Но не в один же день. Ты ведь не на свадьбе господской гуляла, пока мы тут головы складывали?

— Какое… Ужин это обычный, для не самого важного гостя накрытый.

— Ясно. Верно, что буржуи за то и воюют, чтоб вот так обжираться каждый божий день, пока мы пустой кашей перебиваемся?

Саша задумалась. Это, возможно, последний их разговор. Надо успеть сказать ему то, что важно.

— Да. И нет.

— Эт как?

— На самом деле, конечно, именно за это они воюют. За свое брюхо. За свои интересы. А мы — за интересы пролетариата, рабочего люда, таких как мы. Но это не главное. Главное — они хотят всех загнать в свой чертов порядок. А мы — за будущее, в котором все станут свободны. Только это и важно. Свобода. Как настроения в полку, Иван?

— Многие думают сдаваться. Хотят вернуться домой. Я б тоже хотел домой, если б у меня еще был дом. Я уйду в партизаны с теми, кому тоже возвращаться некуда.

Саша кивнула. О том же она говорила со своими партийцами. Они тоже собирались уходить, кто был на ногах. Не все они так уж неудержимо стремились сражаться до последнего, но все знали, что им-то пощады от Нового порядка не выйдет.

— Ты же уйдешь с нами, Саша?

— Мне нельзя с вами. Комиссар не может покинуть свой полк, Иван. Чем бы моя служба ни закончилась, закончится она в полку. И смерть бывает партийной работой. Но, глядишь, мне еще удастся достучаться до них. И в этом ты мне можешь сегодня помочь.

— Что нужно делать?

Это могло сработать, по крайней мере, давало шанс. Комиссара многие в полку сторонились и побаивались — Саше часто приходилось принимать жесткие решения, да и слухи о колдовстве популярности ей не добавляли. А вот Ваньку в полку любили все.

— Не пытайся убеждать, это в таких ситуациях не работает. Задавай вопросы. Верят ли они офицерью, от которого столько натерпелись? Как на самом деле представляют себе лагеря временного содержания — ну, если подумать? Сделай так, чтоб они вспомнили про свободу, за которую воевали все это время. Подумали о тех, кто уже погиб за нее. Готовы ли они предать погибших и навсегда отказаться от свободы? Пускай ответят. Только не тебе — себе пускай ответят. У нас есть еще несколько часов, чтоб их убедить…

***

Лекса прошел в двух шагах от Саши, не заметив ее.

— Эй, солдат, что такое? — Саша догнала его, дернула за плечо. — Где твоя революционная бдительность?

— Комиссар, откуда? — удивился Лекса. Саша всмотрелась в его лицо. У рыжих светлая кожа, но таким бледным Саша его не видела. Даже веснушки растворились в этой белизне.

— Так, что с тобой? — вместо ответа спросила Саша.

— Ничего, — ответил Лекса и повернулся, чтоб идти. Саша взяла его за плечи и развернула к себе. Здоровенный детина подчинился ей легко, словно был тряпичной куклой. А ведь вроде не ранен.

— Выкладывай, что стряслось?

Лекса на самом деле хотел выговориться, и Саше было бы совсем не сложно установить с ним контакт и подтолкнуть его. Но она никогда не применяла месмерические техники на своих. Потому просто посмотрела ему в глаза.

— Да говорю же, ничего не случилось, — огрызнулся Лекса, но высвободиться даже не попытался. — Скажи, комиссар, а правда, что после Умиротворения этого люди перестают чувствовать?

— Та-ак, — сказала Саша. — Давай-ка сядем вон на те чурбанчики, я весь день на ногах, не могу уже. Так-то лучше. Что, совсем прищемило тебя?

Саша знала, что Лекса сильно переживает из-за того, что стал больше не нужен капризной и переменчивой Аглае. Сколько Саша ни пыталась ее убедить, что действующая армия — не лучшее место для того, чтоб практиковать свободную любовь по заветам товарища Коллонтай, на Аглаю это не действовало. Свою свободу она ценила превыше всего. И вот результат.

— Ставленный я, видать, — сказал Лекса, низко опустив рыжую голову. — Ничего не в радость. Вроде зазорно должно быть мужику жалобиться, тем паче в такое время. А все равно уже. Ни стыда, ни гордости, ни задора боевого — ничего не осталось. Словно червоточина внутри меня, и весь я в нее утек. Даже… ее не люблю и не хочу уже. Вообще не хочу ничего. Ты ведь ведьма, комиссар. Скажи, нет ли присухи на мне?

— Нет никакой присухи, — поморщилась Саша. — Суеверия это, не так оно работает. Никто не привораживал тебя, Лекса.

— Ты верно видишь?

— Да, вижу ясно, — соврала Саша. Месмерические привязки она определять не умела, но знала, что люди обыкновенно сами себя привязывают к своим объектам, безо всякого постороннего воздействия. — Те, кто страдает от неразделенной любви, нередко чувствуют себя так, будто их заколдовали, сглазили, прокляли. Потому что любовь — это состояние, когда мы не принадлежим себе.

— Что ты-то можешь об этом знать, комиссар?

— Поверь, знаю кое-что.

Саша знала, что бурные события последних дней дают ей что-то вроде временной анестезии. Нет у нее с Щербатовым особой мистической связи, нет никакого приворота ни на ком из них. Все куда как банальнее. Так же, как у сидящего рядом с ней здоровенного детины, почти плачущего, почти не скрывающего слез. Так же, как у миллионов других мужчин и женщин.