Вадим Сухачевский - Завещание Императора
— Хорошего чуть, — кивнул большой Иван Иванович, а Маленький философически заметил:
— Да уж, сколько стран – столько обычаев, что тут еще возразишь?
Теперь глаза Бурмасова смотрели на них сурово, налитые правотой.
— Так что ж вы, господа, — спросил он, — одну Русь-матушку геенной огненной стращаете? За какие такие особые, позвольте спросить, грехи?
— О, нет, вы не поняли!
— Право же, совершенно не так истолковали! — взвились Иван Иванычи, при этом Маленький смотрел на фон Штраубе, словно призывая его в судьи.
Лейтенант счел себя вправе вмешаться.
— Очевидно, господа имели в виду, — сказал он, — по крайней мере, я так понял, — вовсе не кару за какие-либо грехи, а, что ли, некую нашу особую миссию.
— Вот!
— Zwar so! [93].
— Je suis ravi! [94].
— Лучше, клянусь, не скажешь!
— Да, да, именно – миссию! — наперебой загомонили Иван Иванычи.
— Полымем зайтись под фанфары – хорошенькая, нечего сказать, миссия! — пробурчал Василий.
— А как быть с теми же святыми? — запальчиво спросил маленький Иван Иваныч. — Кара им такая, по-вашему – теснить душу свою в изнывающей от тления плоти? Никак нет-с! Именно что она самая – миссия! И высочайшая из всех мыслимых, к тому же!
— Что еще, ежели не миссия? — подтвердил Большой.
— Миссия, заключающаяся в том, чтобы предуготовить других… Впрочем, стоит ли повторяться – мы, собственно, с этого и начали разговор. Но для того, чтобы предуготовить весь мир – тут мало одного или нескольких подвижников! Тут нужен по меньшей мере целый народ! Тяжела и велика в этом случае миссия, выпавшая на его долю!..
Фон Штраубе вдруг заметил, что глаза Бурмасова наполнились ужасом, и причиной этому были явно не слова Маленького Иваныча, а нечто иное – то, что Василий узрел позади Иваныча Большого. Лейтенант проследил за его взглядом и на миг обмер. Из горба верзилы, прорвав простыню, торчало наружу огромное перо цвета воронова крыла.
Тот, не сразу сообразив, куда они смотрят, наконец потянул руку за спину, нащупал там перо и проговорил несколько смущенно:
— М-да, господа, тесновато, право… И крайне, скажу вам, неудобно… — С этими словами, более не таясь, он повел могучими плечами, простыня сползла к пояснице, обнажив атлетический торс, а на спине, там, где лишь только что был уродливый горб, обнаружились помятые, казалось, изломанные черные крылья, но, обретя свободу, они тут же стали расправляться, пока не разметнулись во всю ширь и не заполонили пространство от стены до стены. Разминая крылья, гигант взмахнул ими несколько раз, и порывы ветра, несущего какую-то не мирскую прохладу, на минуту разогнали клубившийся по кабинету пар. Затем он сложил крылья, которые оказались настолько больше даже их гиганта обладателя, что добрая половина каждого крыла теперь возлежала на мраморном полу, и по-прежнему оправдывающимся голосом произнес: – Пардон, господа. Коли все равно – то я уж эдак, если позволите.
Маленький, поначалу взиравший на действия своего сотоварища с легкой досадой, в конце концов, смирившись, махнул коротенькой ручкой.
— Ладно, господа, — вздохнул он. — Уж ежели так, ежели на то пошло… — Вслед за тем тоже пошевелил плечиками, избавляясь от простыни, и за спиной у него затрепетали небольшие белоснежные крылышки. На лице коротышки отобразилось облегчение. — Да, – после того, как немного размялся и сложил за спиной крылышки, удовлетворенно сказал он, — так оно гораздо привычнее… Вы нас, надеюсь, простите за такую вольность, господа…
Как это ни странно, фон Штраубе удивился меньше, чем, вероятно, должно было бы – нечто подобное он давно уже себе предполагал. Бурмасов, однако, взирал на окрылившихся Иванычей безумными глазами.
— Так вы!.. — нашел наконец силы выговорить он. — Выходит, что вы!..
— Ну вот! — поморщился Маленький. — Этого-то мы и опасались! Простите великодушно за этот маскарад, но для того и был весь камуфляж, дабы вы лишний раз не отвлекались по нестоящим того пустякам.
Некоторое время Бурмасов разевал рот, как рыба, выдернутая из воды. После нескольких бесплодных попыток заговорить, сопровождаемых стоном, — так с мукой глотает воздух поперхнувшийся человек, — в конце концов, он все же сумел вымолвить более или менее членораздельно:
— И это… Господи!.. Это, вы говорите, пустяки!.. Да вы ж… Вы ж, если я, в самом деле, еще что-то понимаю… Вы – не кто иные как…
— Начинается… — с неудовольствием проговорил крылатый гигант.
— …Не кто иные как архангелы небесные! — не слушая, закончил Бурмасов.
— Эко вы загнули! Архангелы! — со вздохом покачал головой большекрылый, а крылатенький коротышка мученически закатил глаза.
— Эх, натворили вы, право… — пробурчал он в сторону гиганта. И, вновь повернувшись к Бурмасову, сказал: – И охота вам… Не зря же речено было (при куда более, кстати, значимых обстоятельствах): "Что в имени тебе моем?" Но уж коли на то пошло, придется, видно, разъяснить, сколь сильно вы заблуждаетесь. Архангелы и прочие чины – все это из области ваших здешних понятий, крайне, кстати, неточных, а большей частью вовсе надуманных. Не мудрено: ваш язык создан для описания материй совершенно иного порядка. Но, даже пользуясь этим языком, вы изволили допустить, поверьте, колоссальную неточность.
— Не то слово! — подтвердил Большой.
— Да, да! Один из ваших мыслителей, — имя ему было Псевдо-Дионисий Ареопагит, — имел дерзновение распределить духов неземных по ступеням, наподобие тому, как людей разделяли по сословиям в современной ему Византии. Он насчитал (уж не ведаю, каким таким образом!) девять подобных чинов. Живи он, добавлю, в нынешней России – так насчитал бы их, небось, четырнадцать, как значится у вас в Табели о рангах, и величали бы сих духов титулярными, коллежскими, статскими, и так далее.
— Благородиями! — хмыкнул Большой.
— Однако, — продолжал Маленький, — некое зерно в его построении имеется. Духи, действительно, имеют разный, если можно так выразиться, вес, разную степень близости к Незримому. Архангелы, коими вы имели любезность нас назвать, — суть, по тому же Псевдо-Дионисию, духи, находящиеся на весьма, весьма высокой ступени, и власть их порою несказанно огромна. Одни ведают всеми тайнами этого и прочих миров, как, например…
"Джехути…" – мысленно произнес фон Штраубе, но мысль его была услышана.
— Да, да, — кивнул ему Маленький, — когда-то, в древности его называли так… А иные называли его Тот…
— Или Гермес, — подсказал Большой.
— Или, — продолжил Маленький, — как нынче более принято меж людьми, — Уриил. Какая, в сущности, разница? Все это равным образом ничего не обозначает. Вы, милостивый государь, надеюсь, уже прониклись тем, что ощущение тайны гораздо важнее ее наименования… А есть… Ладно, пускай архангел, если вам любо именно это слово, — архангел-повелитель того мира, в котором рано или поздно неминуемо окажется всякая душа…
— Саб, — тихо проговорил фон Штраубе – на сей раз уже вслух.
— Ну, если угодно… — согласился Маленький. — Или Анубис. Или, наконец, Регуил. Вынужден повториться: "Что в имени тебе?.." А есть и вовсе Величайшие – те, кому дано зрить самого Незримого. Их у вас принято столь же произвольно именовать серафимами или херувимами. О них, впрочем, вовсе не берусь судить, ибо величие и могущество их выше любого, в том числе и моего сирого разумения. — Он опять взглянул на Бурмасова, уже понемногу, кажется, приходившего в себя. — Вернемся, однако, к архангелам. Называть нас столь высоким титулом – это все равно что назвать…
— Все равно что дьячка – архиереем, — помог ему крыластый гигант.
— Вот-вот! Или, — если из оных сфер опуститься до ваших понятий, — то же, что назвать, скажем, губернского секретаря – высокопревосходительством.
По мере этих объяснений лицо Бурмасова менялось. Уже не ошеломление было в его глазах, а лишь выражение некоторой неловкости. Фон Штраубе поразило, с какою быстротой и Василий, и он сам начали воспринимать нечто очевидно запредельное как просто диковинное, не более того, вроде самодвижущейся коляски или выставленного в Кунсткамере дитяти о двух головах. Впрочем, с того мгновения, как впервые встретился с птицеподобным Джехути, он обнаруживал за собой подобное уже не раз, удивляло только, то, что и с Бурмасовым, очевидно, менее привычным к такого рода вещам, оказывается, происходило то же самое. Видимо, таково уж свойство человеческого разума – не уметь слишком долго удивляться сверх меры.
— И как же вас, в таком случае, величать? — угрюмо спросил Василий, уже, кажется, не замечая крыльев за спинами у странных собеседников и лишь, пожалуй, слегка досадуя на себя за допущенную оплошность.
Маленький пожал плечами.
