Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа
– Какое сегодня число? – спросила Жанна-Клод.
– Двадцать пятое.., – пробормотал Мигель. – Октября двадцать пятого…
– Я бы хотела вычеркнуть этот день, – зашептала девочка, не отводя отчаянных глаз от его лица. – Ты мудрый, Мишель, ты много знаешь, скажи мне – кому этот день был так нужен?..
Он тогда ничего не смог сказать и ничем ей не помог. Даже пониманием.
А через несколько дней скорбный звон, начавшийся под Азенкуром, заполнил печалью всю Францию и долетел до Лотарингии. И отец Мигель вспомнил – «октября двадцать пятого»…
Вот тогда он и решился окончательно
Найти предлог для визита в Нанси труда не составило. Первое же письмо от герцогини, пришедшее после Азенкурской трагедии дало ему такой повод. Мадам Иоланда просила своего духовника принять исповедь и отпустить грехи её сыну, дескать, так она будет к нему, словно бы, ближе в эти тяжелые дни. И отец Мигель, собравшись в мгновение ока, поспешил в замок.
Мальчик добросовестно покаялся во всех своих грехах, после чего получил их полное отпущение с перечнем тех молитв, которые ему следовало непременно прочесть перед сном. А потом отец Мигель приступил к главному и, простившись с Рене, попросил герцога Карла уделить ему пару минут.
– Как не по годам умён этот мальчик! – говорил он, идя с его светлостью из замковой часовни по крытой галерее к воротам внутреннего двора. – И как благостна его юность, наполненная светочем познания. Мудрейшие из учителей те, кто дарует именно такой светоч, а не меч карающий.
– Мадам Иоланда желает, чтобы Рене изучал прежде всего науки духовные, – отозвался на эту цветистую речь Карл. – Я не препятствую, хотя это и против правил обычного воспитания. Но, справедливости ради, должен заметить, что последнее время и в искусстве боя мальчик тоже стал хорош.
– С его умом, чистотой и происхождением трудно унизить себя до посредственных успехов, – кивнул головой Мигель и приостановился, словно любуясь окрестностями.
Пришлось остановиться и герцогу.
– Мне кажется, – задумчиво продолжил монах, – что, с возрастом, Рене мог бы стать одним из величайших богословов нашего времени. Вы так не считаете, ваша светлость?
– Я считаю, что нашему времени более всего нужны воины, – нахмурился Карл.
Отец Мигель опустил глаза.
– Вы правы. Но ходят упорные слухи, будто военную победу Генри Монмуту принесло его благочестие. … Кто знает, может быть наше время тем и ознаменуется, что бОльших успехов добьётся не воин, но богослов… Пусть даже и надевший доспехи. Мнение света переменчиво. К великому несчастью, мода на тех или иных людей становится схожей с модой на платье. Я вижу в этом падение нравственности. Но, чем ниже нравственность, тем выше делается ответственность за души юные, которым придется определять приоритеты времени грядущего. Об этом в последнее время часто приходится думать, и тогда я кажусь себе таким слабым и беспомощным из-за того, что девочка, вверенная моему попечению её светлостью, скоро выйдет из счастливого детского неведения и познает мир таким, каков он есть. Её сверстники ничего ей в противовес дать не могут, а мои познания так малы… Я не готовил себя ко встрече с таинственным и теперь жалею…
На лице герцога отразились досада и скука.
– Вы всё ещё полагаете, что эта ваша крестьянка из Домреми помечена Божьим откровением?
– Так считает её светлость, – уклончиво ответил монах.
– А вы? Вы же общаетесь с ней. Вы сами, что думаете?
Отец Мигель собрался с духом и, стараясь не вспоминать о мадам Иоланде, которая лишила бы его и доверия, и покровительства, услышь она то, что он собирался сказать, произнёс совершенно крамольное:
– Я думаю, что для Девы, которую всем скоро предстоит считать отмеченной Божьим откровением, требуется много больше, чем одна только королевская кровь. И моя подопечная обладает этим «большим» в полной мере.
– Вы так считаете, или есть доказательства? – спросил герцог.
– Доказательства есть… И они поразили меня совершенно… Я даже её светлости не решился об этом написать, ибо не в силах постичь природу того тайного, что мне открылось.
Отец Мигель выдержал достаточно завлекательную паузу, а затем, рассказал заинтригованному герцогу о видениях Жанны-Клод в день Азенкурского сражения. Рассказ получился весьма отличным от действительности – монах готовил его долго и тщательно – но то, что Жанна-Клод могла предсказывать исход событий, которые ещё не свершились, он донес в полной мере.
Он бы расписал всё ещё цветистее, но было одно, о чем отец Мигель не счёл себя в праве говорить… Это было выше любой корысти, любой благой цели и любой тяги к познанию… Это было НЕ ЕГО. И потому монах промолчал о той боли, которую девочка тогда чувствовала.
Герцог в ответ тоже молчал очень долго. На лице его не было больше ни скуки, ни досады. И даже когда холодный ветер, гулявший по галерее, распахнул полы его кафтана, Карл, погруженный в свои мысли, этого не заметил.
– Так вы говорите, она предсказала исход сражения ещё до того, как оно закончилось? – спросил он, наконец.
– Да.
– И вы в это верите?
– Абсолютно.
Герцог снова помолчал.
– Ладно, – сказал он, на что-то, похоже, решившись. – Я вам помогу… Мне всё это стало интересно… Её светлости знать об этом не обязательно… Хотя, в конечном итоге, мы делаем одно дело, но всё же… Одним словом, завтра вам доставят рукопись… Прочтите её этой вашей пророчице, а потом, непременно, сообщите мне, как она это восприняла… Посмотрим… Королевская кровь способна повести за собой войско людское, но я уверен, что в этой войне победят только воины Бога…
Отец Мигель вздохнул, обтёр пыль с потёртого кожаного футляра и осторожно двумя пальцами вытащил свёрнутый трубой большой плотный лоскут пожелтевшего пергамента. Если слухи о хранилище Карла Лотарингского правдивы, то, может быть, хотя бы здесь, он почерпнёт опору для своих убеждений. Или окончательно растворится в тех безмерных просторах, которые открывались перед ним после бесед с Жанной-Клод…
Монах невесомо провел ладонью по пергаменту, расправляя его, и старинный лист разогнулся, точно ворчливый старик.
Никаких узоров и рисунков. Только нетвёрдые, не слишком умело написанные буквы, больше похожие на те значки, что рисовал когда-то наощупь, по мягкой земле Сарагосской общины, слепой мудрец Телло.
– Что ж, давай, расскажи, что ты хранишь, – прошептал Мигель, склоняясь над рукописью. – Я не такой уж новичок в тайнах, и много запретного на своем веку перечитал. Не обмани и ты моих ожиданий…
С трудом продираясь сквозь старофранцузский, он перевёл для себя несколько первых строк и сразу понял, что текст списан с чего-то ещё более древнего. Причём это «древнее» было, скорей всего, языческим, то есть ересью, поэтому переписчик осторожничал, что сделало язык рукописи скованным и очень туманным. «Прежде услышь. Но не ищи глас сказавшего подле себя, потому как идёт он из места, на котором стоишь ты, и надо сдвинуться, чтобы слышать дальше…»
Мигель оторвался от чтения. Недавно он снова расспрашивал Жанну-Клод о том, как именно она слышит тех, кто с ней говорит, но девочка не понимала и объяснить не могла. Для неё это было так же трудно, как любому другому трудно объяснить, что значит слышать вообще. Или видеть. Или дышать…
– Ты можешь слышать, как и я, – пожимала она плечами. – И все могут. Просто все боятся слышать ТАК.
– Я ничего не боюсь, – возражал Мигель.
Но девочка считала иначе.
– Ты жил дольше и видел больше. Ты знаешь все о болезнях, об опасностях и несчастьях, и слух твой стал, как полотно, через которое матушка цедит молоко. Она ведь тоже боится впустить зло в нашу еду. И каждый, кто так боится, думает, будто выгнать это зло уже не получится. Но зло заползает и через глаза, и через дыхание, и через мысль… Хочешь, я научу тебя его изгонять?..
Отец Мигель тряхнул головой…
Да, она бы научила. Она действительно может многому научить. Но почему, всякий раз, когда она говорила: «Хочешь, научу», первым его желанием было крикнуть: «Нет!!!»?
«Уединение ума оплатишь скорбью, ибо познавать будешь сам себя», прочёл он новую строку из манускрипта. И новое видение поплыло перед глазами.
«Всё знать страшно», – сказала Жанна-Клод при первой встрече…
Нет, что бы там она ни могла, Мигель не хотел у неё учиться! Всю жизнь мечтая постигнуть самые сокровенные тайны сущего, он – самый любопытный из монахов Сарагосской общины – насмотревшись в глаза этой девочки, понял вдруг, что со страхом всезнания не справится. И, как только подумал, тут же ощутил другой страх.
Ещё не за себя…
Пока не за себя, а за девочку, обречённую видеть суть вещей без каких-либо обрядов посвящения, и воспринимать чужую боль острее, может быть, чем свою собственную.
