Фигль-Мигль - Волки и медведи
Функции упразднённой милиции временно отошли частью к народным дружинникам, частью – к Молодому, который взялся задело, считая, что это поможет в поисках Сахарка. Он не возражал даже узнав, что ему предстоит отлавливать радостных и помещать их в стационар временного содержания при больнице. (А уж как ликовал главврач.)
Логично было предположить, что тот, кого мы ищем, прячется – и сам отброс – среди отбросов. Но радостные не умели рассказать, кого и что видели, а кто умел, врал, искренние и подневольные осведомители из шпаны, гопников, алкашей и зоркоглазых старушек разводили руками. Народные дружинники отказывались гоняться за тенью. Мы описывали приметную татуировку, немоту, – всё было напрасно. Время от времени Молодой получал (и оплачивал) доносы: жалкие, гадкие попытки сведения счётов. Его не отпугивала их явная нелепость.
Один такой донос привёл нас к четырёхэтажному кирпичному дому на самой границе Джунглей. Охотно здесь селились только анархисты, и когда-то добротный дом оседал, ветшал. Его серый кирпич источал пыль и усталость, балконы покрылись лишайниками. Окна с одной стороны выходили на тихую заброшенную улицу, с другой – на бескрайние руины и заросли. Еде-то вдали они сливались с небом: тучами, восходами.
Мы поднялись в указанную квартиру и никого там не застали; обошли кругом дома.
– Не нравится мне здесь, – сказал Молодой.
Безобразно разросшиеся кусты почти сплошь закрывали окна первого этажа, а к кустам уже грозно подбирались большие деревья: берёзы, каштаны. Слабость, нежность молодых листьев скрадывали жестокость и силу корней. Очень скоро этот дом, в котором ветви выбьют стёкла, развалится, провалится в траву, в палую листву; щели асфальта – в них и сейчас росла трава – раздадутся и станут ямами, а потом сам асфальт уйдёт в яму, станет тающей россыпью камней, обломков.
В метре от меня стояла полугнилая лавочка, а под лавочкой – оставшиеся с ночи пустые бутылки. Выстрел разнёс одну из них вдребезги, а я не сразу понял, что это выстрел, – и, когда обернулся, Молодой, пригибаясь, уже бежал в сторону Джунглей. Я пошёл следом.
За кустами, за канавкой, за остатками низкой бетонной ограды, на приятной полянке в крупных ярких одуванчиках Сахарок душил снайпера, а Иван Иванович, матерясь, пытался придушить его.
Я присел на корточки рядом с брошенной винтовкой. Небольшая, элегантная, она больше напоминала предмет роскоши, чем оружие. Тут же в траве лежал костыль.
– Разноглазый! Да помоги наконец!
Вдвоём мы скрутили Сахарка и наручниками, которые запасливо носил при себе Молодой, приковали к торчащей из земли ржавой скобе: скорее всего, это была часть ушедшей в почву пожарной лестницы. Сахарок запрокинул голову. Чернильных слёз на его лице прибавилось.
Я повернулся к Щелчку. Он сидел на земле, вытянув ноги, тяжело дышал, зажимал разодранную, как когтями зверя, щёку. Увидев, что я на него смотрю, поздоровался.
– И тебе привет. Что, плохо срослось?
Он оглянулся на костыль.
– Срослось. – Он нащупал в кармане носовой платок. – Не поможешь?
Я тоже полез за платком, и мы попытались соорудить повязку.
– Тигр какой-то, – бормотал Щелчок. – Так мяса клок и выдрал. А подобрался-то как тихо, прыгнул… Значит, я вообще в тебя не попал?
– Не твоя вина, – сказал я. – Он же прыгнул…
– Ну да, – мрачно ответил Щелчок, – типа. – Он потянулся за костылём. – Я должен был почувствовать.
Я помог ему встать.
– Нет, не должен. Твоя работа целиться, а не чувствовать.
– Как дела, специалисты? – Молодой наконец отвлёкся от созерцания Сахарка и подошёл к нам.
– Куда меня сейчас? – спросил Щелчок.
– Наверное, в Кресты, – сказал я и посмотрел на Молодого.
– Можно решить вопрос и на месте, – сказал Молодой.
– Не по правилам, – возразил снайпер.
– А по правилам выполнять заказ, когда уже и Лигу запретили, и заказчик твой неизвестно где?
– Наверное, да.
Оба посмотрели на меня.
– Не знаю. Я никогда не был членом корпорации.
Я заметил, что Щелчок косится на Молодого угрюмо и со страхом. Он выглядел больным, постаревшим, но вряд ли надломленным.
– А ведь это ты писульку прислал, – сказал ему Молодой. – Выманить хотел. Ловко. Но откуда ты узнал, что этот, – Иван Иванович мотнул головой, – где-то здесь?
– Я и не знал.
– Тогда откуда он взялся?
– Лучше спроси, куда он сейчас чешет.
Мы обернулись. Сахарок, волшебно высвободившийся из наручников, уходил к дальним развалинам. Молодой схватил валявшуюся на земле винтовку.
Он стрелял не как снайпер, а чтобы убить, и все его пули попали в цель. Сахарок споткнулся, упал. Когда мы подбежали, он был мёртв.
Молодой наклонился над телом и пристально, затаив дыхание, рассматривал его.
– Кончено, – сказал я.
– Да.
– Успокойся.
– Да.
– Нужно вызвать труповозку.
– Нет. На этот труп у меня свои планы.
Появилась бригада Молодого на реквизированных у администрации джипах; стали грузиться. Щелчок довольно тяжело опирался на свой костыль, и идти ему было трудно. Я его подсадил.
– Слышь, Молодой!
Молодой обернулся. Посланные за трупом близнецы недоумённо переминались с ноги на ногу. У одного в руках был свёрнутый кусок брезента.
– Слышь, а где он?
– Что значит «где»? – нетерпеливо сказал Молодой. – Вон прямо за деревом.
Парни переглянулись.
– Нет там…
– Никого, – отрапортовали они на два голоса.
– Что значит «нет»?
– Ага. Кровь есть.
– Юшку, что ли, собирать?
Молодого сорвало с места. Когда я к нему присоединился, он уже обрыскал кусты и полянки и, стоя над лужей крови, в которой мы оставили убитого, тупо на неё смотрел.
Всё было залито кровью, но Сахарка не было нигде – и никакой кровавый след никуда не вёл.
Через два дня, в течение которых Молодой пил и думал, между нами состоялся следующий разговор.
– Я много думал, – начал Молодой.
– Не пугай.
– Я понял, кто он. Понял, кто такой Сахарок.
– Вот как?
– Он не человек.
– Правда?
– Да что ты юродствуешь! – Иван Иванович посмотрел очень сердито. – Ты знаешь лучше моего.
– Знаю, – сказал я. – Вернее, подозреваю, догадываюсь и очень не хочу, чтобы это оказалось именно так.
– И, – ехидно продолжил Молодей, – надеешься, что если не говорить об этом вслух…
– Хорошо, убедил. Говори.
– Он с Другой Стороны. То есть, – Молодой сплюнул, – то есть.. – Ещё плевок. – Он этот.
– Привидение.
Ивану Ивановичу потребовалось всё его мужество, чтобы чётко и небрежненько повторить страшное слово. Он его выговорил и выжидательно замолчал.
– И что ты предлагаешь?
– Я его изловлю, а дальше твоя работа, – немедленно сказал Молодой.
– Ага. А я на руки поплевал и сделал. Как? Ты мне можешь, ради всего святого, по пунктам разъяснить как? Нож возьму и зарежу?
– Как вариант. – Молодой хмыкнул и неожиданно мягким движением положил руку мне на плечо. – Скажи, а ты ведь чувствуешь… чувствуешь, когда он рядом?
– Голова болит, и сны дурные. Я и сам понял не сразу. Как ты догадался?
– Догадался. У тебя лицо меняется. Может, ты попробуешь по своей обычной схеме?
– Для этого нужно загнать его обратно. На Другую Сторону.
– А ты пробуй здесь. Здесь, но теми методами. Хуже всё равно не будет.
– Когда говорят «хуже не будет», имеют в виду, что хуже не будет им, а не вообще.
– Ага. Это теодицея или история?
– Эсхатология, – сказал я.
Разговоры тем не кончились; почти сразу меня вызвал Николай Павлович.
– Что за история с этим, – он не сразу подобрал слово, – с этим существом?
– Иван Иванович не докладывал?
– Докладывал, – мрачно сказал Канцлер. – Если можно назвать докладом такого сорта выдумки. Воплотившееся привидение! – Его передёрнуло, но не от страха, а отвращения. – Сперва мне пришлось заставлять Ивана говорить, а потом я не знал, как заставить его замолчать!
– То есть он не собирался вам рассказывать. А как вы узнали?
– Не рассчитывайте, что от меня удастся что-либо скрыть, – отрезал он. Потом подошёл к столу, отыскал в бумагах и протянул мне нетонкую папку, в которой я обнаружил присланное из Автово досье, показания членов нашей экспедиции, показания ментов Захара, рапорты Миксера, служебную записку от начальника боевой охраны фриторга и прочее интересное. – Появляется и исчезает. Рвёт людей в клочья. Проходит сквозь решётки и стены. Глотает пули. Путешествует между двумя мирами. Подчиняется только Разноглазому. – Канцлер был в бешенстве, но не повысил голос. – Всё это разгулявшиеся нервы. Воспалённое воображение.
– Это у Молодого нервы гуляют? Или у меня воображение воспалилось?
Николай Павлович произвёл обычные свои действия: смерил меня ледяным взглядом, ожёг холодом, подошёл к окну и встал там, заложив руки за спину.
Смотреть, увы, в это окно (унылый вид на грязь нескладных домов и улиц) было неинтересно и мучительно. Вместо того, чтобы давать силы, оно их отбирало, и Николаю Павловичу казалось – хотя ошибочно, – что грязный неудавшийся мир, позволь ему, выпьет силу и мужество, ничего не дав взамен: всё, всё, как в бессмысленную бездну, уйдёт в раззявленный рот. Но дело было не в нас. Помойка может поделиться и охотно делится с бомжом парой почти целых штанов, засохшим хлебом, а то и лишь слегка просроченными консервами. Но чем она поделится с человеком, который только выкидывал и никогда не имел нужды подбирать?
