Дмитрий Дашко - Штрафники 2017. Мы будем на этой войне

Пока же разгребает он этот бесконечный вал однотипных дел — уклонился от несения службы, дезертировал, прострелил себе руку или ногу, заделал мастырку. Мастырка — это когда намеренно калечат себя, например, глотают гвозди, шурупы, часы, зажигалки, режут вены, наносят на тело порезы и засоряют их, чтобы вызвать заражение…

За всю свою недолгую службу Самохин уже насмотрелся на этих мастырщиков, не желающих воевать. Их изобретательность непостижима для нормальных людей. Иной раз могут такое сотворить с собой, что обычный человек загнулся бы непременно. А эти ничего, живут. Мучаются, правда, страшно, но живут же, гады!

Со всеми этими отбросами старшему лейтенанту ежедневно приходилось иметь дело. Он очень устал от них от всех. Вот сегодня только утром поймали тринадцать дезертиров, из них двое — штрафники. Утверждают, мол, сами вышли, с оружием. А их тут же задержали, сюда отправили. Но это ж любому понятно — врут, обелить себя пытаются, а на самом деле они прятались. Особо разбираться с ними смысла нет. И так все ясно. Похожие дела уже были неоднократно. Дезертировавших штрафников военные суды без лишней судебной маеты приговаривают к расстрелу. Во-первых, это показательно для тех, кто замыслил подобное. Ведь каждый такой случай в обязательном порядке доводится до всех штрафных подразделений, чтобы на ус мотали да думали, стоит ли дезертировать. А во-вторых, они не подлежат перевоспитанию. Если уж из штрафников дезертировали, то куда таких девать? Они так и будут бегать. Поэтому расстрел — наиболее верное решение в отношении подобных типов.

В тесный кабинетик Самохина без стука, — ну да, стучаться он еще будет, начальник же! — вошел капитан Мишин, начальник особого отдела батальона.

Самохин встал из-за стола, обозначил стойку «смирно».

— Вольно, садись, — сказал вошедший. — Работаешь?

«А то не видно», — раздраженно подумал Самохин, усаживаясь на жесткий стул, а вслух ответил:

— Так точно. Работаю.

— От капитана Чернышова, командира седьмой мотострелковой роты, должны были доставить штрафников. Поймал он там двоих. Говорит, они из одиннадцатого мотострелкового полка, третий штрафной батальон, четвертая штрафная рота. Осужденные Гусев и Чечелев.

— Так точно. Доставили. В восьмой камере они. Оттуда на сегодня запланировано семь человек, по которым вынесены приговоры. Уже начали выводить. Так что места есть не только для этих двоих.

— Запрос по доставленным сделал?

— Так точно. Сделал. Есть такие штрафники. Говорят, разбирайтесь с ними самостоятельно, раз сами задержали. Товарищ капитан, нам что, своих мало?

— Ты, Самохин, сколько в военной прокуратуре? Без году неделя? А уже устал, как я погляжу. Тебя для чего откомандировали в особый отдел нашего батальона? Работай.

Старший лейтенант поджал губы. Кому ж понравится разнос начальства, хоть и не своего непосредственного. Чтобы немного реабилитироваться, он произнес:

— Товарищ капитан, от той четвертой штрафной роты никого не осталось. Только эти двое. Явно прятались, сволочи. Да и сам батальон проредили изрядно. А эти отсидеться решили.

— Ну и не тяни с ними. Быстро все оформляй, мне на подпись, и передавай дело в суд.

— Есть.

Чернышов ушел.

«Ну, раз начальство приказало, сделаем быстро, да я и сам тянуть не собирался. Дело-то очевидное, что с ним возиться. Другой работы через край, — равнодушно подумал Самохин, открывая тоненькую картонную папку. — Посмотрим на этих штрафников, что они там напоют. Хотя уже сейчас можно с большой степенью вероятности предположить, что именно. У них у всех практически одинаковые показания. Все невиновны. У всех есть объективные причины. Понятное дело. Какой дурак станет на себя вину брать? Ох, и надоели они мне все. Ох, и надоели…»

Старший лейтенант тяжело вздохнул, откинувшись на скрипнувшую спинку стула. Посидел так недолго, прикрыв глаза, потом заставил себя собраться, вызвал дежурного и приказал доставить в кабинет по одному Чечелева и Гусева из восьмой камеры.

Дверь камеры заскрипела, впуская чуток свежего воздуха и немного света из коридора.

Все сидельцы напряженно смотрели на прямоугольник света, легший на пол камеры. На этом прямоугольнике лежала тень фигуры с расставленными ногами. Каждый из задержанных помимо воли содрогнулся от той ауры властности, исходящей от четкой тени, лежащей на светлом прямоугольнике.

— Задержанный Чечелев, на выход! — распорядился конвойный.

От неожиданности Леха вздрогнул.

— Шустро они, — проворчал он, сдерживая внезапный озноб, глядя на понурого Гусева.

Павел молчал, сидя на шконке, сгорбившись еще сильнее.

Чечелев тяжело поднялся и, преодолевая себя, вышел из камеры.

— Фамилия? — встретил его вопросом конвойный.

— Осужденный Чечелев.

— Осужденный уже, — хмыкнул прапорщик. — Ну-ну. К стене! Руки назад.

Алексей встал лицом к стене, сложил руки за спиной.

Прапорщик запер дверь и сказал конвойному:

— Уводи.

Тот скомандовал:

— Пошел.

Леха сделал свой первый шаг в неизвестность. Ему уже приходилось бывать и у следователя, когда его «таскали» за покалеченного взводного, и в суде, когда его приговаривали к отправке в штрафную часть. Теперь все повторялось. Но как сложится на этот раз? Предчувствия у Чечелева были весьма скверными.

Самохин с неприязнью осмотрел доставленного. И дело было вовсе не в его внешнем виде: пропотевший, прокопченный, грязный, болезненно худой. В чем только душа держится!

Обычный внешний вид почти для всех, побывавших на передовой. Неприязнь Самохина имела другую природу. Он видел перед собой труса. Мало того, что он уже находился в штрафниках, так еще и уклонился от боя, в котором его товарищи по оружию практически все полегли.

— Фамилия, имя, отчество? — почти не разжимая зубов, спросил старший лейтенант, сверля взглядом штрафника, сидящего на табурете напротив.

Их разделял только стол, оставшийся еще с довоенных времен, — старый, как и сам кабинет.

— Чечелев Алексей Владимирович, — ответил Леха.

Задав еще несколько вопросов, следователь процедил:

— Статью пятьдесят первую Конституции [27] разъяснять?

— Не надо, — проворчал Алексей.

— А че так? — усмехнулся Самохин.

— Знаю я ее, учился на юриста.

— Ага. Наслышаны мы про таких юристов. Понтов выше крыши, а знаний — курам на смех. Где учился-то?

— В СФУ.

— О-о! — насмешливо протянул следователь. — Вы там все понтовитые в Сибирском федеральном университете. А как же. Ну-ну.

— Я и не понтуюсь, — ответил Леха.

— Тогда, может, тебе не надо разъяснять и твои права по статьям сорок шестой и сорок седьмой [28] Уголовно-процессуального кодекса? — криво улыбнулся старший лейтенант. — Их тоже знаешь?

— В общих чертах.

— Ну, тогда распишись вот здесь.

Следователь придвинул к Чечелеву лист бумаги, ткнув пальцем в несколько мест, где Леха поставил подпись.

— Адвокат-то будет? — усмехнулся он, возвращая бумаги.

— Я за него, — изобразил улыбку Самохин.

— Понятно. Так, может, вы и судья сразу?

Старший лейтенант досадливо цикнул уголком рта:

— Вот тут нет. А жаль. Меньше бы возни было. Ну, хватит обмена любезностями. Рассказывай, по делу.

— А смысл? — спросил Леха, горько усмехнувшись. — Все и так ясно.

— А ты расскажи-расскажи, мне интересно послушать, как ты все это повернешь. Кстати, за что в штрафбат попал?

— Командира своего со злости чуть не застрелил.

— Вон оно как… — с показушным прискорбием вздохнул Самохин. — Ну давай, продолжай.

Алексей рассказал все, как есть, опустив только свое нахождение в бункере с женщинами. По его мнению, это никак не способствовало смягчению ответственности.

Следователь что-то записывал, задавал уточняющие вопросы. Когда дело дошло до эпизода с нахождением в разрушенной квартире, где парни укрывались от опозеров, старший лейтенант весь преобразился. От ленивого, скучающего офицера ничего не осталось. Перед Чечелевым сидел собранный, словно готовый к удару, боец.

— Признаешь, что прятались в том доме? — спросил он.

— Мы не прятались, а укрывались. А это разные понятия. В траншее тоже укрываются от обстрела. Понимаете, о чем я, гражданин следователь?

— А то как же, — кивнул Самохин. — Мы ж коллеги как-никак. Оба понимаем значение тех или иных терминов для следствия и судебного разбирательства. Но только вы там именно прятались. Как раз в то время, когда шел бой. В траншеях действительно укрываются. Так их и отрывают для целого подразделения, а вы отсиживались в этой квартире, вовсе не похожей на траншею.

— Мы вели оттуда огонь по опозерам. Или вы, гражданин следователь, не знаете, что в условиях городского боя солдаты часто укрываются в разных строениях? Это нормально. Почему этот факт вы ставите нам в вину?