Андрей Валентинов - Флегетон
Их высокоблагородий мы отправили в госпиталь, чтоб они немного пришли в себя, а потом вдвоем с Выграну распили самогон и всю ночь болтали о какой-то довоенной ерунде. Ни об Упыре, ни вообще об этой проклятой войне мы, помнится, не сказали ни слова.
Наутро Выграну предложил мен от имени Барона месячный отпуск. Это было более чем соблазнительно, но я знал, что не смогу отдыхать, когда отряд на фронте. Я отказался, и тогда Выграну, уже от своего имени, предложил мне перейти под его начальство. Служить с Выграну было, действительно, интересно, но мне хотелось довоевать с сорокинцами. Я поблагодарил и распрощался с полковником. Больше мы не виделись – через месяц Выграну погиб в бою с «зелеными» недалеко от Феодосии.
Отряд уже должен был находиться в Дмитриевке, недалеко от Каховки, и я решил не ехать туда железной дорогой, а напрямую, через Калгу и Торгаевку, пристроившись к какому-нибудь обозу. Так удобнее и из-за Лютика – везти его железной дорогой хлопотно.
Мне повезло. Удалось пристроиться к небольшой колонне 13-й дивизии, где сразу встретились знакомые офицеры. От них я узнал, что дивизия выдвигается двумя колоннами – на Большую Лепетиху и на Британы. Я решил ехать вместе с ними до Торгаевки, а там свернуть к югу, благо было близко. Лютик сразу вызвал общий интерес, и мне впевые предложили его продать. Впоследствии мне предлагали это неоднократно, но каждый раз я отказывался, мотовируя тем, что Лютик – военный трорфей, отбитый в кровавом бою лично у Упыря. Мои собеседники тут же начинали посматривать на меня с опаской, а Лютик – с иронией. Конь был, действительно, отличный, и мы с прапорщиком Немно долго гадали, из какой экономии Упырь его увел.
Поручик Успенский заявляет, что не верит моему рассказу. Лютика я, по его мнению, выиграл у полковника Выграну в шмен-де-фер, а все остальное выдумал. Иначе, заявляет поручик, ему непонятно, почему год назад я ничего не рассказал в отряде. Он прав, тогда я не распространялся, зачем вызвал меня Выграну. И вовсе не из скромности. Просто, тогда бы пришлось рассказать об Упыре, а этого мне делать не хотелось. Все было бы проще, окажись Упырь обыкновенным головорезм, как его рисовали наш ОСВАГ и большевистская РОСТА. Увы, это было не так. Я понял, что Упырь – это очень серьезно. И очень страшно. Но даже он ничего не мог поделать с большевиками. А это было страшенее всего.
14 июня
Сегодня я был вновь приглашен на заседание военно-исторического кружка, или военно-исторической комиссии, – уж не знаю, что это, – проходившее под председательством генерала Туркула. Часть времени, к моему удивлению, оказалась посвященной моему скромному труду. Попросив у меня разрешение, генерал Туркул рассказал о моих записках. Признаться, он употреблял, говоря о них, излишне хвалебный тон, проводя параллели чуть ли не с Денисом Давыдовым. Я был уже готов попросить его не вводить в заблуждение почтенную публику, но Антон Васильевич, плеснув меду, перешел к критической части. Ему кажется, что многое требуется исправить и дополнить.
Его не устраивает, что я не касаюсь, или почти не касаюсь того, что было со мной до войны. Ему кажется, что это требуется для полноты рассказа. Его абсолютно не устраивает мое ерническое отношение к Ледяному походу, величайшему из великих, который, по его мнению, также должен найти отражение в моих записках. И, наконец, он не может согласиться с некоторыми характеристиками. Это касается, прежде всего, генерала Андгуладзе, Фельдфебеля и самого Барона.
Не знаю, что и ответить. Я плохо знаком с генералом Андгуладзе, поэтому описал лишь то, что видел своими глазами. Особо благоприятного впечатления он на меня не произвел. Барона я также знаю мало, но, отдавая должное его организаторскому таланту, повторю еще раз: лучше бы он не лез в военные вопросы и оставил бы их Якову Александровичу. Хуже, по крайней мере, не было бы.
Может быть, я в чем-то несправедлив по отношению к Фельдфебелю. Вероятно, тут есть и личный момент. Как истый «гнилой», по выражению Туркула, интеллигент, я не люблю бурбонов. В Фельдфебеле есть что-то от африканского носорога. В марте 17-го он с неполным батальоном пытался подавить восстание в Петрограде. Они не успели пройти и сотни метров, как от батальона ничего не осталось, а сам Фельфебель чудом уцелел. Я лично на фронте с весны 15-го, нагляделся всякого и очень не люблю командиров с придурью. Пусть уж Фельдфебель на меня за это не обижается.
Ледяной поход мне описывать не хочется. О нем уже писали и еще напишут. Признаться, ни у кого из нас тогда, зимой 18-го, не было и мысли, что мы участвуем в историческом деянии, чуть ли не в Анабазисе. Сначала, по крайней мере, первые несколько дней после Ростова, мы были в полной растерянности, не понимая, куда нам идти. Льда, правда, не было, зато каждый день шел снег, а наши шинели согревали плохо. Вдобавок, поручик Михайлюк подвернул ногу еще в Ростове, и нам с поручиком Дидковким приходилось чуть ли не тащить его волоком, особенно к концу дневного перехода. У меня от холода дико болели зубы, не давая по ночам спать.
Через несколько дней потеплело, снег быстро таял, и мы очутились по колено в грязи, а на смену растерянности пришло еще худшее чувство. Мы шли, грязные и небритые, от станицы к станице, а казаки, в лучшем случае, соглашались дать нам немного хлеба. Или продать, особенно за золотые империалы. О помощи и, тем более, о добровольцах в первые недели и речи не было. Мы чувствовали себя, мягко говоря, странно, – шли спасать страну, а к нам относились, как к бродягам. Будто-бы никому, кроме нас, это не было нужно.
А потом страшные дни под Екатеринодаром, когда надежда сменялась отчаянием, гибель Лавра Георгиевича и полное безразличие, покорность судьбе, когда мы уползали обратно в степь. О Ледяном походе еще напишут, а я – плохой свидетель. Воспеть его я, пожалуй, не смогу.
О том, что было до войны, писать не стоит. Это совсем другая история, да и я в те легендарные времена был другим человеком. Ничего особенного в моей жизни не было. Вольнолюбивая болтовня в старших классах гимназии. Телячий восторг 18 октября 5-го года, когда Харьков узнал о манифесте Государя. Потом – страшные месяцы террора, Думское позорище, сборник «Вехи». Затем – желание забыть о политике и заняться чистой наукой. И, наконец, Великая Война, воззвание Государя, бесконечные списки убитых офицеров на газетных страницах и решение уйти туда, где ты действительно нужен. А потом – фронт. До самого Голого Поля.
Все это, наверное, выглядит наивно, но менять поздно, да и нет возможности. Во всяком случае, лучше уж так, чем как-нибудь по-другому.
Обоз шел медленно, и в Торгаевку мы попали только утром 8 июля. Я не спешил и, вволю выспавшись на телеге, часами смотрел в безоблачное таврийское небо. Лютик бежал, привязанный к повозке, время от времени бросая на меня критические взгляды. Я понимал, что не тяну на лихого кавалериста, да и в седло влезать покуда не хотелось.
Дорога лежала по давнему чумацкому шляху: в далекие годы здесь ходили запорожцы, возвращаясь из набегов на татар. Мы теперь не возвращались, а наступали из Крыма, и странно было думать, что вся эта земля – от Каховки до Архангельска – уже чужая. И мы шли на север набегом, как когда-то крымские Гиреи.
В Торгаевке мы расстались, я сел верхом на Лютика и не спеша поехал на юго-запад, к Дмитриевке. Было жарко, нам с Лютиком хотелось пить, но я знал, что в жару ни людям, ни лошадям пить нальзя. Степь вокруг забелела ковылем, вокруг было ни души, поля пшеницы исчезли, – казалось, что мы и вправду заехали не в свой век.
Ехать пришлось значительно дольше, чем я думал. Под вечер мы оба – и Лютик, и я – устали: я – с непривычки, он – от такого всадника, и я уж хотел заночевать прямо в поле. К счастью, нам, наконец, попался большой воз с сеном, влекомый равнодушными ко всему волами, и возчик сообщил, что Дмитриевка совсем рядом. И действительно, через пару километров я увидел белые мазанки, высокий колодезный журавль и небольшую церквушку с зелеными куполами. Я еще успел подумать, что отчего-то не видать охранения, как из кювета бодро выскочили трое незнакомых мне юнкеров вместе с молоденьким подпоручиком и загородили мне путь.
Я представился, на что мне было заявлено, что они меня не знают, и подпоручик потребовал сойти с коня и сдать оружие. Офицерская книжка их немного успокоила, но меня все же взяли в плен и повели в центр села. По дороге я попросил пригласить штабс-капитана Дьякова, но узнал, что его сейчас в Дмитриевке нет, а заменяющий его поручик занят. Я сообразил в чем дело, и потребовал отвести меня к поручику Успенскому.
Поручик Успенский, как я и предполагал, играл в преферанс. Меня тут же освободили и познакомили с подполковником Штиглицем, чей батальон стоял в селе вместе с нашим отрядом. Патруль оказался именно из этого батальона, и меня они, естественно, не знали. Вдобавок, фронт был близко, и офицеры редко ездили в одиночку, что и вызвало подозрение у бдительного подпоручика.
