Пистоль и шпага (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович
— Бились вместе под Смоленском. Этот крест, — я коснулся знака Военного ордена, — за него. Василий Дмитриевич выделил нашему батальону полусотню казаков под командой хорунжего Чубарого. Мы с ним еще пушки незадолго до Бородино захватили, — я помолчал. — Сгинул Гордей Иванович в Бородинском сражении вместе со своими казаками. Ударил с ними во фланг польских улан, которые на остатки нашего батальона мчались, а между нами тогда Багратион находился. Не стало бы командующего, кабы не казаки. Дал нам минутку Гордей, чтобы пушки развернуть и в каре встать. Пожертвовал собой, живот положив за други своя.
— Сам видел?
Есаул привстал, смотря на меня с каким-то странным выражением лица.
— На моих глазах все было. После боя майор Спешнев приказал мертвых казаков собрать и похоронить по-христиански. Но я этого уже не видел — отбыл в Петербург по именному повелению.
— Оставайтесь здесь! — приказал есаул казакам. — С этого, — он указал на меня, — глаз не спускать. Я скоро.
Нахлобучив на голову форменную шапку, он выбежал из избы. Отсутствовал долго, где-то час. Сколько точно, сказать не могу, часы у меня забрали французы. Все это время я стоял, переминаясь с ноги на ногу под хмурыми взглядами казаками. Сесть мне не предложили, а сам я просить не стал — ну, их, этих донцов! Ишь рожи!
Наконец, в сенях послышались шаги, отворилась дверь и в избу, пригнув голову, чтобы не врезаться в низкую притолоку, шагнул… Иловайский. Следом скользнул есаул.
Иловайский пару раз моргнул, видимо, давая глазам привыкнуть к полумраку избы, и уставился на меня.
— Руцкий? Платон Сергеевич?
— Здравия желаю вашему превосходительству! — отозвался я. — Рад вас видеть, Василий Дмитриевич.
— Живой! — он шагнул ко мне и заключил в объятия. Потискав, отступил на шаг. От генерала ощутимо несло перегаром. — А говорили: нет тебя — сгинул на Семеновских флешах.
— Слухи о моей смерти несколько преувеличены, — процитировал я классика.
— Все такой шутник! — засмеялся генерал. — А это что? — он указал на мою скулу. — Кто бланш подвесил?
— Он! — я ткнул пальцем в Головатого. — Еще и зарубить грозился.
— Лазарев! — рявкнул Иловайский, обернувшись к есаулу. — Что тут происходит? Как смели? Да ты знаешь, кто это? Ты знаешь, как он со своими егерями французов бил — в Смоленске и под Бородино? На кресты его глянь! Платон Сергеевич еще и пиит. Песню какую про казаков сочинил! Только пуля казака во степи догонит… — пропел он, неимоверно фальшивя. — Да я вас!.. — генерал сжал кулак и погрозил им побледневшим казакам.
— Капитана за аванпостами задержали, — поспешил объясниться есаул. — Во французской форме был, — он указал на шинель, лежавшую на лавке. — Казаки за шпиона сочли. Сами знаете, ваше превосходительство, шныряют поляки возле нашего лагеря. Многие из них русский язык дюже знают и выдают себя за наших. Попутали сгоряча.
— С чего вам вздумалось во французской шинели форсить? — повернулся ко мне Иловайский.
— Из плена бежал. Захватил меня вчера под Москвой разъезд французских драгун — с пути сбился. Посадили под замок, но, когда везли по городу, усмотрел меня капитан Главного штаба Фигнер. Он сейчас в Москве, выдавая себя за француза, разведку ведет. Вечером помог мне сбежать, за город вывел. Эту шинель он дал, чтобы караулы миновать. В русском мундире не пропустили бы.
— История!.. — покачал головой генерал. — Ладно, разберемся. Этого — под арест! — указал он на Головатого. — А ты, Платон Сергеевич, айда со мной. Посидим, побеседуем. Лазарев сказал, что видел, как Чубарый погиб.
— Так точно, ваше превосходительство! — подтвердил я.
— Пошли! — кивнул Иловайский и первым направился к двери. Я устремился следом, за мной — есаул. — Вот что, Лазарев, — сказал генерал ему снаружи. — Пока буду с Платоном Сергеевичем говорить, собери ему подарков за обиду. Видишь, ничего у человека нет, даже шпаги. Чисто его французы ободрали. Как ему перед начальством явиться? И коня хорошего подбери, не пристало офицеру пешком ходить. Понял?
— Слушаюсь, ваше превосходительство! — вытянулся есаул и сделал знак стоявшим у крыльца казакам. Нам подвели коней: генералу вороного, а мне гнедую кобылку. Трофейного мерина уже куда-то увели. Мы с Иловайским забрались в седла и порысили по улице. Следом тронулась свита Иловайского состоявшего из казачьего офицера, видимо, адъютанта, и четырех донцов.
— Сердишься на казаков? — спросил меня генерал.
— Уже нет, — ответил я, подумав. — Хотя этого Головатого наказать стоит — чтобы руки не распускал. Я ведь крикнул, что русский офицер, а он — кулаком! Курвой польской обозвал.
Иловайский крякнул.
— Какие наказания по такому случаю у вас предусмотрены, ваше превосходительство?
— Разные, — пожал плечами генерал. — Могут расстрелять, а могут и плеткой по-отечески вразумить, — он с хитринкой в глазах посмотрел на меня. — Как пострадавший пожелает.
— По-отечески будет достаточно, — сказал я.
— Благодарю, Платон Сергеевич! — кивнул он. — Не хотелось, знаете ли, расстрелов. Казаки молодые, горячие, недавно с Дона. Отличиться хотят. Теперь десять раз подумают прежде чем рукам волю давать.
За разговором мы незаметно подъехали к избе, где квартировал Иловайский. Генерал легко спрыгнул на землю, я последовал его примеру, и мы вошли в дом. Внутри обнаружился такой же непритязательный стол с лавками, как и у есаула — похоже, их ладили по одному образцу. Разве что в углу под иконами стояла застеленная ковром походная кровать, а рядом — табурет, на котором лежали кисет с табаком и трубки.
— Садись! — Иловайский указал на лавку. — Сейчас нам соберут поснедать. Я как раз собирался, когда Лазарев прибежал.
Собрали мигом. Нарезанное крупными кусками сало, ветчина, соленые огурцы, хлеб. Денщик водрузил в центр стола зеленый штоф, поставил серебряные чарки и удалился по знаку генерала. Иловайский разлил водку и поднял свою чарку.
— Помянем раба божьего Гордея и его казаков. Царство им небесное!
Мы выпили и закусили. После бессонной ночи водка ударила мне в голову, а желудок голодно заурчал. Я набросился на еду. Иловайский присоединился. Некоторое время мы дружно ели.
— А теперь — рассказывай! — сказал генерал, заметив, что я утолил первый голод. — Как Гордей сгинул.
Я рассказал. Он слушал молча.
— Добрый был казак, — сказал после того как я смолк. — Лихой и разумный. Знаешь, что он в университете учился?
— Нет, — удивился.
— В Москве, — подтвердил Иловайский. — Год там пробыл, а потом сбежал на Дон. «Не могу, — сказал, — в городе. Воли нету». Хорошо, что похоронили братов — редко кому под Бородино такое выпало. Много наших там легло. Вот так, капитан. Кстати, откуда такой чин? Когда в последний раз видел, был подпоручиком.
— Государь пожаловал за захваченные пушки поручиком по гвардии. Ну, я обменял чин на армейский в военном министерстве.
— Не схотел, значит, в гвардии служить? — усмехнулся генерал.
— К своим желаю. Они мне как родня.
— Понимаю, — кивнул Иловайский. — Мне мои казаки тоже как дети. Только нет больше вашего отдельного батальона. Дохтуров, как встал во главе армии, сказал, что ему не нужен, а потом и Второй армии не стало — слили с Первой.
М-да, грустно.
— Где сейчас Спешнев с егерями? — спросил я.
— Вроде Паскевичу в дивизию отдали, — пожал плечами генерал. — В Главном штабе спросишь. Тебе туда по любому нужно.
Гм… Явиться одиночкой в штаб мне не с руки. Офицер, бежавший из плена… Без бумаг… Сейчас, конечно, не как в 1941 году, особых отделов в армии нет, да и плен позором не считается — обычное дело на войне. Однако смотреть будут косо. Нужен поручитель. Потому я и уговаривал Фигнера поехать со мной.
— Имею важные сведения, ваше превосходительство, — сказал я. — В плену меня сам маршал Даву допрашивал. Пока ждал, сидел у него в приемной и подслушал разговор штабных генералов. На меня они внимания не обращали — какой-то пленный. В ближайшие дни французы выступят из Москвы в направлении Малого Ярославца.
