Владимир Контровский - Томагавки кардинала
О несостоявшемся военном перевороте Киреев узнал, будучи в рейсе, на подходе к Петрограду, и вернулся он уже в другую страну, хотя внешне в ту же самую. На улицах было людно, все куда-то спешили, суетились, и подрагивала над головами людей трепещущая аура встревоженной неопределённости: а что дальше? И мало кто мог дать ответ на этот вопрос.
Не мог сделать этого и Сергей, но по куда более тривиальной причине, казавшейся ничтожной на фоне социальных потрясений. Вернувшись домой, жены он дома не застал, а словоохотливая соседка (конечно же, из чисто альтруистических побуждений) сообщила Кирееву о том, что супруга ему неверна. Проинформировав мореплавателя о вступлении его в неформальный орден рогоносцев, добрая женщина ненавязчиво предложила себя взамен, мотивировав это предложение нехитрым тезисом «Серёженька, ты мне давно нравишься, а мой в отъезде». От сексуальной милостыни Киреев отказался, заметно огорчив этим фактом несостоявшуюся благодетельницу, и решил дождаться своей неверной благоверной. Он не собирался устраивать никаких разборок (рогоношение — это профессиональное заболевание моряков дальнего плавания, не он первый, не он последний): ему просто хотелось расставить точки над «и» — чего тянуть?
Блудная жена явилась под вечер. Запираться она не стала, а перешла в наступление (войны обороной не выигрываются) по принципу «А сам-то ты каков? Ведь ни одной юбки не пропускаешь, а то я не знаю!». Считаться лаврами, заслуженными на любовном поприще, Сергей не стал, предложив жене согласиться по части достижений в этой области на боевую ничью, собрал пару чемоданов и уехал к родителям, оставив все формальности на потом. Вот так и связались воедино в памяти Киреева два разновеликих события: конец страны, где он родился и вырос, и распад его какой-никакой, но всё-таки семьи.
До следующего рейса он жил у родителей, периодически навещая дочь и отклоняя попытки бывшей жены вступить в мирные переговоры, и дожил до зимы, когда практически незамеченным прошло известие о встрече в Беловежской Пуще трёх президентов — России, Украины и Белоруссии — и о прекращении существования могучей державы под названием Союз Вечевых Общинных Земель. Смерть Вечевого Союза была тихой: не было ни массовых демонстраций протеста, ни сколько-нибудь заметных выступлений, ни возмущений по этому поводу. Люди торопливо и как-то боязливо старались вычеркнуть из памяти семьдесят лет своей истории и всё связанное с этими десятилетиями: и плохое, и хорошее. Сообщили — и всё, словно и не было никогда могучей Империи, подмявшей под себя половину мира и на равных говорившей со второй его половиной.
Кончину Союза переживали немногие, и одним из этих немногих был отец Сергея. Услышав о беловежском некрологе, Киреев-старший сначала окаменел, а потом пошёл на кухню и долго пил, не пьянея, — Сергей дважды бегал в магазин за пополнением водочного запаса. Сунувшуюся на кухню и попытавшуюся прекратить «это безобразие» мать Василий Ильич шуганул матом, чего с ним раньше не случалось, а потом повернулся к сыну (Сергей старался не оставлять отца одного и сидел рядом) и тихо сказал, прозрачно глядя на него:
— А ведь я этой стране присягал…
Спать он лёг поздно, а утром не проснулся — умер во сне, умер тихо и спокойно, как та держава, которой он служил верой и правдой.
«Период полураспада сопровождается радиацией, — подумал Сергей на похоронах, — а радиоактивное излучение — штука опасная. От радиации умирают, вот ведь какое дело нехорошее…».
* * *1994 год
— Я рад видеть в своём доме русского, — мсье Лико поднял тонкостенный бокал, на дне которого плескалось бренди. — Вы знаете, Серж, у меня ведь тоже русские корни, да, да, — мой далёкий предок был русским солдатом. С тех пор прошло двести лет, нет, больше, но в нашем роду бережно сохраняется память о прошлом. Ваше здоровье, мсье Кирье!
Встреча эта была случайной — в жизни человеческой много случайностей. Древний греческий сухогруз с гордым названием «Эгль»,[69] на котором пятый месяц плавал Сергей Киреев, ветром случайного фрахта занесло в Сан-Франциско. «Эгль» ходил под дешёвым флагом Либерталии, и экипаж его в основном состоял из филиппинцев, парней простых и неприхотливых, готовых работать годами — лишь бы шли заветные талеры да были в портах заходов недорогие проститутки.
Русские моряки были ещё редкостью на торговых судах мирового флота — этакой диковинкой. И поэтому неудивительным (и уже неслучайным) стало то, что Сергей привлёк к себе внимание представителя компании-грузоотправителя, наблюдавшего за погрузкой. Они разговорились, а вечером к трапу подъехала машина, и вышедший из неё мсье спросил «электрисьена рюс». Так Сергей познакомился с Антуаном Лико и оказался у него в гостях — времена, когда ходить в гости на чужом берегу запрещалось, канули в Лету: единственное, что требовалось от всех членов экипажа на борту греческих судов во время стоянки в порту — это вовремя (и в работоспособном состоянии) выйти на работу.
Хозяева встретили Киреева радушно — как говорится, «стол ёжиком» (роль «ежиных иголок» исполняли горлышки бутылок). Говорили по-французски — по-русски креолы знали всего лишь несколько слов, употребляемых ими к месту и не к месту. Впрочем, беседе это не мешало — Сергей свободно владел французским (и никто уже не спрашивал, зачем ему это нужно — наоборот, без знания международного языка общения Киреев вообще не получил бы место на иностранном судне).
— Мой отец воевал, — рассказывал Антуан, — ещё в ту, большую войну, с тевтонами. Он дошёл до Рейна и встретился там с вашими солдатами — жаль, у меня нет хороших фото.
«Интересно… — подумал Сергей. — Отец Юрки Лыкова тоже дошёл до Рейна и тоже встречался там — с франглами. Может, Антошин папаня и Пётр Игнатьевич видели там друг друга? А что — очень даже может быть… И ещё: «Лико» — это, часом, не переделанная на французский манер русская фамилия «Лыков»? Тогда получается, что в сорок пятом году на Рейне могли встретиться очень дальние родственники. Очень интересно…».
— Мы помним, — продолжал Антуан, наполняя бокалы. — Да, молодежь возраста моего сына и немного постарше — они уже другие. Они франглы, а не креолы, — мсье Лико заметно погрустнел. — Но всё равно: многие помнят — у нас тут много потомков русских поселенцев из Форт-Росса. И мы рады, что у вас теперь свобода. Выпьем, Серж!
— Спасибо за память, — ответил Киреев, смакуя коньяк («хорош, зараза!»). — А насчёт свободы — не всё у нас так просто, Антуан: там, в России.
— Я знаю, — хозяин дома посерьёзнел. — Знаю, Серж. У вас там — как это по-русски? — пльёхо, да? И вот что я вам хочу сказать: а надо ли вам возвращаться в Россию? Оставайтесь здесь, у нас! У вас есть хорошая специальность — будете работать на американском судне и зарабатывать в несколько раз больше, чем у греков. Через пару лет у вас будет такой же дом, — он обвёл рукой гостиную, где они сидели, — и всё остальное. Вы мужчина в самом соку, женитесь, — он подмигнул, — на какой-нибудь хорошенькой креолке с русскими корнями, вырастите детей, и будете ждать внуков. Что ещё надо человеку? Оставайтесь, Серж. Мы вам поможем — мы люди одной крови.
«Заманчиво, — подумал Киреев, — весьма». В России его ничего не держало — бывшая жена вышла замуж за какого-то предпринимателя из Нуво-Руана и уехала в Объединённые Штаты. «Наконец-то я встретила мужчину, который оценил меня по достоинству, — сказала она с гордостью, — и наконец-то я буду жить по-человечески!». Сергей пожелал ей счастья (равнодушно — что было, то давно перегорело, да и было ли?) и дал согласие на то, чтобы она увезла с собой дочь — пусть ребёнок будет с матерью, а не с отцом, который бывает на берегу раз в год по обещанию. А в том, что заокеанский жених по достоинству оценил его бывшую супругу, Киреев не сомневался: американцы охотно женились на невестах из развалившегося Евразийского блока, в особенности на россиянках — в общем случае россиянки оказывались куда более покладистыми жёнами, чем франглинки, озверевшие от эмансипации.
Так что не было у Сергея Киреева в России особых зацепок — кроме самой России.
— Что я могу на это сказать? — сказал он. — Спасибо, конечно, но… Слушай, Антуан, давай на «ты», раз уж мы люди одной крови — мне так легче. Выпьем!
Хозяин кивнул, соглашаясь, и чокнулся с гостём. Выпили.
— Так вот, Антуан, — Киреев высмотрел на столе среди общего изобилия изящный корнишон и бросил его в рот. — Живёте вы, конечно, хорошо — аккуратно у вас всё налажено. Только знаешь, Антуан, — ты только не обижайся, ладно? — весь этот причёсанный ваш порядок мне напоминает ухоженное кладбище: мраморные памятники, надгробья, дорожки, цветы на могилках, кустики ровно подстриженные… Жизни нет — на кладбищах в основном зомби обитают, а правят упыри — те, которые по ночам вылезают и шастают. Я не знаю, что будет в России и с Россией через несколько лет, но я останусь с ней — до конца, каким бы он ни был. Понимаешь, Антуан?
