Наталья Болдырева - У обелиска (сборник)
– Зоя! Волкова! – пробился к ней знакомый голос.
– Я здесь, Костя! – захотела крикнуть Зойка. Рука сама дернулась, сжав конец оборванного провода. Зойка закрыла глаза, чувствуя, как стекает по лицу кровь из рассеченного виска, зашарила перед собой, ища второй конец провода.
– Ничего, Зойка, ничего. Скоро. А дальше – как хочешь… как знаешь, – пробился издалека, словно из другой реальности, голос старшей сестры.
– Осержусь на матушку – шесть лет не приду…
На седьмой-от годик пташкой прилечу…
Зойке показалось, что она становится птицей. Сидит на перебитой пулей ветке и смотрит, как какая-то девчонка пытается соединить два провода. У девчонки лицо в крови, гимнастерка рваная, вся в земле. Бежит к девчонке синеглазый политрук, падает, в грязи поскальзываясь, и опять встает, словно бомбы не боится. И опять падает, навзничь, рядом с девчонкой – синие глаза в небо, а под ним грязь темным наливается, бурым. Только над сапогом что-то светится – выскочила из-за голенища ложка, поймала солнечный луч и метит им, глупая, в глаз фрицу в кабине «Хейнкеля». Но тот головой тряхнет и снова прицелится. И видит Зойка-птичка, как наклонилась над девчонкой смерть. Высокая женщина, растрепанная, виски чуть тронуты сединой. И лицо у смерти знакомое, родное.
– Сейчас, – сказала Курносая, отбрасывая с лица волосы. – Запаску поставлю и доедем. Всего-то с полчаса еще.
Нона влетела на машине в госпитальный двор. Выскочила из кабины, рванула по ступенькам.
– Готовьте его! – крикнула она, обводя безумным взглядом замерших на крыльце сестер. – Крапкина готовьте. Через час-полтора лекарка здесь будет. Не даст ей магия выбора – притащится за матерью, как пить дать.
Она побежала наверх. Ее никто не удерживал. Бокс, где держали Леонида, был пуст.
– Там он, в палате, – с умилением глядя на нее, проговорила пожилая фельдшер, указывая дальше по коридору. Леонид Яковлевич сидел на кровати бок о бок с полковником Румяновым, который уже не собирался отдавать его под трибунал. Перед ними на полу, подоконнике и тумбочке были разложены бумаги Крапкина.
– Это вы хорошо придумали, верно, – удовлетворенно проговорил Румянов. – Но после такого вам лежать надо, а не скакать. Вашу мысль я понял. Идея толковая. Завтра пришлю вам магов, будем досчитывать и пробовать. Вот и Ольга Ивановна в себя придет, и Зоя Васильевна подтянется. Вы ведь привезли сестру, товарищ Крапкина? – не оборачиваясь, бросил он Ноне. – Она в порядке?
– В кузове, – проговорила бесцветным голосом Нона, глядя на примотанную к кушетке, укрытую белым халатом племянницу.
– В каком, мать вашу, кузове?! – взревел Румянов и выбежал. Крапкин вглядывался в лицо жены, словно ища в нем знак того, что все благополучно, страшного не произошло. И тут лицо его побагровело, он схватился за сердце и повалился, хрипя. Белый халат осел на кушетке, обвисли пустые ремни.
– Где?! – взревел во дворе полковник, потрясая найденной в кузове пилоткой с красной звездочкой. – Ох, проклятая порода ваша волчья!
– Помогите же ему! Это оно! – закричала Нона, втаскивая из коридора в палату к мужу ошарашенную пожилую фельдшерицу. – Это «Материнское слово» мстит мне!
– Какое слово? – не поняла та. Подбежала к постели спасенного мага, пощупала пульс, с сожалением покачала головой.
– …мстит, – пробормотала Нона, отступая. – И за что?! За двадцать четыре минуты?! За лопнувшую шину?! За то, что не умею сама колесо поменять?!..
Удавленницу Нону Крапкину отыскали три часа спустя в туалете госпиталя. Зою и Олю так и не нашли. Правда, перебирая вещи в комнате Волковых, новые жильцы отыскали желтую похоронку на имя Зои Васильевны Волковой, героически погибшей 22 апреля 1945 года. Но они о том никому не сказали. Не сочли нужным – мало ли таких похоронок от войны осталось.
Доработавший формулу покойного мага полковник Юрий Саввич Румянов вошел в учебники по прикладной магии как специалист, закрывший главу о «Серой слизи». На местах наиболее значительных ее выкипаний установлены памятные знаки и обелиски.
На одном из них можно отыскать и фамилию Волкова.
Наталья Караванова
Кулон на счастье
Армейский санитарный автомобиль брызнул грязью из-под колес и замер у обочины. Толпа расступилась, пропуская санитаров.
Когда-нибудь, не сейчас, но скоро, так будет и со мной: подъедет машина, расступится толпа, два дюжих санитара поднимутся на второй этаж шаткого деревянного дома. Что они найдут, я пока не могу представить, ясно одно – это уже буду не я. Перестану быть. На лицо бросят крахмальную простыню, поднимут, унесут. И это будет правильно и неважно…
Я тряхнула головой, сбрасывая наваждение.
Это все октябрь. Наверное.
Люди в толпе оживились, начали показывать пальцами вверх. Я проследила взглядом. Неужели на этот раз все пойдет не так? Кто-то сильный изменит сценарий?
Женщина стояла у края крыши четырехэтажного дома за низенькой металлической оградкой, которая едва ли защитит ее, «если вдруг что».
Дом почти новый, построили перед самой войной. Пилястры, белые вазоны и декоративные порталы с гипсовыми комсомолками… Красивый дом. Один из самых высоких в городе.
На фоне серого неба женщина была темным силуэтом. Только волосы растрепались. Она могла что-то говорить, но отсюда, снизу, слов все равно не было слышно. Я слышала лишь, как ахают старухи. Как матерится водитель «Скорой». Кто-то пробирается к подъезду: «Пропустите, я врач».
Она стояла, чуть покачиваясь. Она мерзла в тонкой кофточке и летней юбке. Я почти ощущала, какие заледенелые у нее пальцы. И отступать она не собиралась. Всего один шаг – и…
Голоса толпы слились в один отчаянный выдох, из пальцев водителя «Скорой» упала едва прикуренная самокрутка.
Я отвернулась. Нет, ничего нельзя изменить. И отменить нельзя…
Медики попытаются, и, может быть, отсрочат неизбежное. Но не отменят.
Это все октябрь.
Не люблю этот город.
* * *По улице Красных Коммунаров словно проходит водораздел: по одну сторону ледяной ветер щиплет щеки и гонит по промерзшему асфальту бурые листья, по другой – спокойно. И даже не все березы еще сбросили ярко-рыжий наряд.
Я нарочно шла по той стороне, где на лужах – тонкий лед с вмерзшим в него мусором и ветками. Ветер задувал за ворот довоенного еще пальто, и я придерживала его рукой. Пальто осталось мне от ленинградцев, живших в «доме Фролова» во время эвакуации. Еще они подарили мне крепкие, но огромные сапоги и шерстяной берет вишневого цвета.
Ленинградцы уехали еще в июне, забрав только самое необходимое.
Я шла, придерживая одной рукой ворот, а в другой у меня была тяжелая сумка с продуктами для Евдокии Леонтьевны и еще авоська с яблоками.
Осень хмурилась тучами, вчера ненадолго в воздухе появились белые мухи. На Татарской дорога превратилась в кашу, а значит, придется пробираться под самыми заборами, чтобы не промочить ноги. Но до Татарской нужно еще дойти. Свернуть с Красных Коммунаров на Рабочую, миновать мрачное здание психиатрической лечебницы имени Озерцова, скрытое от праздных глаз глухим забором и густо посаженными липами. Потом еще будет узкий и грязный Собачий переулок и пустырь на месте Покровской церкви. И только за ним откроется вид на крайние дома Татарской.
Мне под ноги с забора спрыгнул грязный полосатый кот. Посмотрел дикими глазами и вдруг, словно его напугали, помчался на другую сторону улицы. Впереди показался перекресток и край ограды Озерцовской больницы.
Очередной порыв ветра принес с собой мелкую морось, ледяные капли тут же забрались под воротник. Если сейчас ко всем прочим радостям начнется дождь…
Ускорила шаги.
И вдруг услышала из-за спины:
– Девушка, постойте! Извините…
Я оглянулась. Улицу переходил незнакомый человек. У меня в Энске мало знакомых. И те, что есть, – какие-то не мои. Соседки Евдокии Леонтьевны. Продавщица в гастрономе, у которой отовариваю талоны. Дворник с Татарской. Женщина на рынке, торгующая самодельными половичками из цветных лоскутов. Мы с ней вчера разговаривали несколько минут: ей скучно стоять одной, а мне некуда было торопиться. Сегодня она принесла мне яблоки. Денег не взяла: «Вы людям помогаете, доброе дело делаете». А я не стала отказываться: все-таки она специально для меня эти яблоки собирала, зачем обижать чело-века?
Незнакомец, скорей всего, был военным или только-только демобилизовался – поверх солдатской гимнастерки носил гражданскую вытертую куртку из толстой кожи, а вместо сапог – легкие ботинки. Я спохватилась, что слишком долго разглядываю его одежду, и перевела взгляд на лицо.
Довольно молод, тщательно выбрит… Лицо скорей приятное. А вот улыбка его мне не понравилась. И глаза. Непонятные такие. Вроде бы на тебя смотрит, а цвет не различить.
