Игорь Пресняков - Банда Гимназиста
Я часто думал, что связывает меня с «белой идеей» и этими людьми? Еще полгода назад, как и многие из добровольцев, я кипел злобой на поправшую вековые устои чернь, на беспринципную горстку выскочек, возымевших наглость повелевать Святой Русью.
Позже я понял, что нас, «белую гвардию», на самом-то деле объединяет и кое-что еще: все мы, русские офицеры, оказались выброшенными новой властью на свалку. Волею большевиков и разнузданной толпы, мы оказались рядом с жандармами, помещиками, спекулянтами. Мы, русские офицеры, просто ничего другого не умели делать, как стрелять, рубиться в сабельной и штыковой, водить в атаки солдат. Мы привыкли выполнять приказы, привыкли побеждать.
Начиная с поступления в училище и далее на фронте, я твердо знал, что мне делать, как поступать сообразно чести и присяге. Мою душу никогда не грыз червь вольнодумства или сомнений; всю жизнь я, словно маленький, но крепкий кораблик, шел знакомым фарватером, путь по которому указывали ясные маяки – государь, отчизна, долг.
В июле восемнадцатого вера в основы святая святых пошатнулась. Поступило известие, что большевики казнили императора и его семью. Будучи человеком, верующим в Бога лишь формально, я верил в государя, видя в нем средоточие высшего блага для народа и страны, некоего истинного смысла и вековых традиций всего русского. Узнав о гибели императора, добровольцы принялись изрыгать яростные проклятия коммунистам, давать ужасные клятвы.
Я же сидел и думал о том, что теперь в России нет высшего закона, ибо народ сам погубил государя, помазанника Божия.
Император поклонился взбунтовавшимся подданным, принял отречение, с христианским смирением отдался жизни рядового гражданина, не вступил в борьбу с народом своим. И этот самый народ, за который монарх молился и просил у Бога прощения, растерзал своего повелителя, словно презренного вора! Три столетия назад не знавший идей гуманизма костромской крестьянин мученической смертью во имя Государя и России искупил грехи Великой смуты. А его правнуки осознанно погубили помазанника Божия. Теперь любой мог нарушить завет, отбросив в сторону «гнилые предрассудки». Куда подевались совесть, справедливость, право и всевозможные «общественные договоры»? Их заменила сила, как высшее право и абсолют.
Что же мог противопоставить этому я? Обыкновенный, слабо разбирающийся в «идеях», но при этом молодой, способный, сильный и волевой человек? Такую же силу! Силу, направленную на сохранение самого себя, на борьбу за существование маленького живого организма со своими страстями, взглядами, невесть какой, но все же душой и сердцем. Подобная философия не могла мириться с моей прежней моралью и пусть поверхностной, но верой в Бога. И я их выбросил, очистил себя от ставших ненужными побрякушек, как очищают от золы очаг.
Зимой девятнадцатого Деникин договорился с командованием Донской армии о совместных действиях против красных. Добровольческая армия стала грузиться в поезда и перебрасываться в область Войска Донского.
Вскоре обстановка на фронтах начала меняться. Закаленные в боях соединения добровольцев начали теснить противника на всех направлениях. Однако командование не желало закреплять успехи, а стремилось побыстрее покончить с большевиками. Спешным порядком началась мобилизация, под ружье ставились тысячи крестьян и даже пленные красноармейцы. Сплоченные, монолитные офицерские полки превратились в дивизии и бригады. Не избежал подобной же участи и Марковский полк, опора армии, составленный из ветеранов «Ледяного похода»…
В мае я получил короткий отпуск. Поехал с приятелем в Ростов поглядеть на безмятежную тыловую жизнь, покрасоваться в парадном мундире, погулять с барышнями. Как-то вечером мы с капитаном Щегловым пошли в разгул по ресторанам и кафе. Закончили далеко за полночь в небольшом, пользующемся дурной славой заведении на берегу Дона. Уже был выпит штоф водки и завязано знакомство с весьма благосклонными к добровольцам дамами, как в ресторан ввалилась шайка налетчиков. Бандиты потребовали от посетителей без принуждения отдать им бумажники и драгоценности. Честные буржуа струхнули, а пьяные господа офицеры вообще не поняли, в чем дело.
Мой визави Щеглов, мужчина тучный и вспыльчивый, несмотря на изрядное подпитие, сумел резко вскочить и рвануть из кобуры «наган». Бандиты отличались завидным терпением – не стали устраивать стрельбу, а только лишний раз объяснили, что подымать шум не стоит. Я понимал, что на стороне налетчиков вместе с силой оружия еще и трезвое состояние. Выхватив у Щеглова револьвер, я попытался его урезонить. Атаман шайки подошел к нам. «Господин капитан неделю, как с фронта. Нервы сдают, – объяснил я бандиту. – Наши кошельки вас вряд ли заинтересуют – мы восьмой час в кутеже». – «Добро, ваше благородие», – кивнул атаман и отошел. Мне запомнилось его лицо – неглупое, решительное; лицо человека, способного на отчаянный поступок, но и, в своем роде, на благородный – тоже. Ведь он вполне мог нас погубить – только мигни подручным!
Три дня спустя, уже под утро, я возвращался на квартиру. Прямо у дома меня обогнал человек и скользнул в мое парадное. Где-то за спиной, у перекрестка затопали сапоги, звонкой трелью залились свистки патрульных. «Офицеров-дебоширов ловят. Или солдат без „увольнительной“», – подумал я и вошел в парадное. Там, прижавшись к стене, стоял беглец.
– Какого полка? – скуки ради спросил я.
Человек не отвечал. Я зажег спичку. Передо мной мелькнуло лицо недавнего бандита из ресторана.
– А, старый знакомый! – улыбнулся я. – Вижу, сегодня фортуна тебе изменила.
В его глазах я не заметил страха, только легкую досаду.
– Стой здесь, – сказал я. – Отплачу тебе добром за Щеглова.
Я вышел на улицу. Патруль уже был рядом с моим парадным. Представившись, я спросил старшего, в чем дело.
– Жиганы в «ювелирный» залезли, – выдохнул низенький фельдфебель. – Соседи приметили свет в окошке, забили тревогу. А мы и тут как тут! Один сюды побег. Все отстреливался, да патроны кончились. Не видали, ваш-бродие, куда он делся?
– Дальше по улице, в проходной двор нырнул.
Патрульные козырнули и бросились вдогонку. Спасенный налетчик покуривал на ступеньке парадной лестницы.
– Заячьих тулупчиков вы мне, барин, в прошлый раз не подарили, ну уж я-то за добро отблагодарить смогу! – прищурившись, сказал он.
Бандит вытащил из-за пазухи холщовый мешок. Внутри оказались золотые украшения из «ювелирного». Налетчик, не глядя, зачерпнул горсть побрякушек и сунул мне.
– Думал, откажусь? – усмехнулся я, засовывая драгоценности в карман. – Ошибаешься. Любая услуга должна оплачиваться.
Уже собираясь идти, я вспомнил:
– Кстати, откуда знаешь о «заячьем тулупчике»? Неужто Пушкина читал?
– Читать не читал, – ответил мой бандит. – «На казенке» был у нас политический, вечерами потешал шарагу разными историями. Так вот все книжки и выучил.
Он выглянул на улицу:
– Никак пронеслись, черти. Ну, бывай, ваше благородие, может, свидимся. А мне еще, по твоей милости, генералу Кукушкину гамуру ставить! [161]
– Звать-то тебя как? – вдогонку спросил я.
– Федькой.
Так я и познакомился с Фролом.
3 июля Деникин отдал свой знаменитый приказ № 08878 о походе на Москву. Отборным частям Добровольческой армии – Корниловской, Марковской и Дроздовской дивизиям доверили честь наступать на столицу. Начались упорные бои. 20 сентября мы взяли Курск; 6 октября 3-й Кубанский корпус Шкуро ворвался в Воронеж. Казалось, до Белокаменной – рукой подать!
Опытные офицеры понимали, что наступление Деникина – авантюра, отчаянный, дерзкий ход ва-банк. Шаткая договоренность с казачеством не могла быть долгой, и потому Главнокомандующий хотел ее побыстрее использовать. Время играло против нас – в тылах развернул настоящую войну Махно, лютовали сотни других банд, плело заговоры большевистское подполье. Новобранцы воевали из-под палки и при первой возможности дезертировали целыми полками. Склоки и вражда раздирали офицерский корпус. Заносчивые кадровые вояки не выносили произведенных в чин вчерашних лавочников и сынков фабрикантов. Последние с презрением называли нас «ландскнехтами» и «джентльменами удачи». И, по правде говоря, они не ошибались. Осознавая свою исключительность, ветераны-добровольцы тем не менее начинали понимать, что они– бездушное пушечное мясо в руках высших командиров и тыловых политиков.
С казачеством заигрывали, интеллигентов убеждали, с фабрикантами и помещиками считались; нас же просто гнали вперед под пули и снаряды, бросали на самые трудные участки, не обращая внимания на превосходство сил противника, нашу усталость и потери. Ничем мы были не лучше ландскнехтов и «джентльменов удачи». Как и для них, единственным средством существования кадровых офицеров стала война, каждодневная игра в «орлянку» с судьбой.
