Шофер (Управдом, часть 3) - Андрей Никонов
— Смотри, какое у тебя лицо глупое, — сказала Лена утром субботы, разворачивая свежую газету, — ты бы хоть улыбнулся.
Сама она на фотографии получилась отлично, хоть и снимали при недостаточном освещении.
— Чему улыбаться, сделали из преступления спектакль, — Сергей головой покачал, — будто людей не убили.
— Ничего, я сама тебя как надо сфотографирую и в газету отправлю, пусть героев знает вся страна. А твоему Лукашину дадут десять лет, ему не до смеха будет, — Кольцова спрыгнула с кровати, — собирайся, ты ведь не забыл, что сегодня дядю Генриха хоронят на Новодевичьем? Хотели у Кремля, но завистники помешали. И Коврова можно с собой взять. Кстати, где он?
* * *
Ковров, расплатившись за гостиницу, уселся в прокатный автомобиль и поехал на Алексеевское кладбище. Он подумал было, что двойка указывает именно на него, второе по списку, но Аркадий Ионович Бессонов всё так же лежал в своей могиле, с подхороненным и выкопанным в 21-м году маленьким Павликом Бессоновым. Николай было решил, что след ложный, и игральная кость эта ничего не значит, но сделал последнюю попытку, вспомнив рассказ Лены Кольцовой.
— А скажи-ка, любезный, нет у вас на погосте Перепёлкиных? — спросил он у служащего, подсовывая под учётную книгу трёшку. — Может быть, в восемнадцатом кто-то захоронен или в двадцать первом?
— Тоже сородственник ваш? — учётчик ухмыльнулся, сунул деньги в карман, — сейчас поглядим. В восемнадцатом годе многих хоронили, сами знаете, голод, тиф, много безыменных, но кого записали, те есть. Может, ещё приметы какие?
— К Перепёлкину его могли положить, ювелир тут у вас покоится, — наугад сказал Ковров.
Служащий искал долго, перелистывая книги, и только через час, получив ещё одну такую же бумажку, нашел в записях за июль 1921-й год Петра Перепёлкина, сорока трёх лет от роду, захороненного к дяде своему, Павлу Павловичу Перепёлкину и его жене, Марфе Игнатьевне. У семьи Перепёлкиных был небольшой, обнесённый кованым забором участок с треснутой мраморной плитой, на которой стоял печальный каменный ангел с отбитыми носом и правым крылом. Разыскав церковного сторожа, Ковров ещё раз уточнил, что захоронение никто не взламывал и над могилами не надругался, дал старику целковый и уехал.
Магазин встретил Коврова скучающей продавщицей и полным отсутствием покупателей. Автомобиль он оставил у крыльца, зашёл в залу и вызвал телефонистку.
— Номер три шестьдесят восемь ноль девять, барышня, — попросил он. — Любезный, это кредитный кооператив? Я хотел бы двести сорок червонцев занять, только сегодня, нужда срочная. Моя фамилия Ковров, зовут Николай Павлович, под залог товара.
— Через два часа, четвёртая касса, — вежливо ответили ему на том конце провода и повесили трубку.
В семь вечера Николай на извозчике подъехал в Театральный проезд к кафе «Театраль», где обещали лучшее пиво, первоклассную кухню и кабаре до двух часов ночи с отдельными кабинетами. У четвёртого от входа столика возле окна сидела русоволосая женщина лет тридцати, она курила папиросу и читала книгу. Ковров её не знал, впрочем, томик Чехова с красной закладкой его вполне устроил, хоть и слегка обеспокоил — красный цвет означал, что его будущая собеседница не только рассчитывает, но и имеет право на его, Коврова, полную откровенность.
— Позволите? — он уселся напротив.
— Ну раз уже сели, — женщина отложила книгу в сторону. — Закажите что-нибудь.
— Непременно, уж очень сегодня проголодался, — Ковров подозвал официанта, ткнул пальцем, тот записал, услужливо согнувшись, и исчез, — да и день нервный.
— Рассказывайте, Николай Павлович, — собеседница положила подбородок на сомкнутые пальцы, — всё, что было до понедельника и о чём вы уже доложили, я знаю, а об остальном послушаю.
В ней, помимо аристократического лица, тонкой шеи и пронзительных глаз, которые скорее держали на расстоянии, было что-то неуловимо-притягательное, отчего мужчины сразу теряют голову, но Ковров удержался. Он рассказал об убийстве Лациса и Шестопаловой, о том, как сам прикончил Мальцеву и Радкевича, как нашёл остаток драгоценностей. Травина упомянул мельком, не называя имени, о его роли во всём этом деле он и раньше не распространялся. Кивнул на саквояж.
— Там всё, что ЧК не досталось, сами знаете откуда. Примерно на семьсот тысяч.
— Хорошо, — кивнула незнакомка, себя она так и не назвала, — что-то ещё?
— Вот здесь может лежать золото, примерно пудов тринадцать, — и он протянул листки, оставленные Станиславом Пилявским, на котором сам приписал могилу ювелира Перепёлкина. — Прошу узнать, тогда мы будем в расчёте?
— Николай Павлович, ваш долг погашен, — женщина мягко улыбнулась, убрала бумажки в книгу, — можете смело возвращаться в Ленинград или Прагу, как пожелаете. Но если вы вдруг захотите с нами работать дальше, у Юргена есть для вас новое поручение, и как раз по ювелирной части. И не в Советской России. Думаю, вам понравится.
— Ну хотя бы намекните, — попросил Ковров.
Он всей своей коммерсантской жилкой почуял, что вытянул крупную карту, все эти долги, поручения, смертельный риск и полная самостоятельность в действиях были, похоже, одной большой проверкой. А отданные бриллианты и ещё не найденное золото — мелочью по сравнению с тем, что его могло ожидать.
— Зачем же намекать, я вам прямо скажу. Поедете в Североамериканские Штаты в Нью-Йорк, к Семёну Шапиро, он вас представит Арманду Хаммеру, нефтепромышленнику. Назначение уже решённое, вас ждут, будете закупать украшения у большевиков, — незнакомка говорила так, будто заранее была уверена в его, Коврова, согласии. — Всё абсолютно легально, только вот цены другие, делите те, что у Гохрана напечатаны, на десять, а то и на двадцать. Или вовсе на вес купите, положение у них почти безвыходное, да и получать они будут не валюту, а станки. С тем, чтобы пресечь вредное воровство, вы отлично справились, остальным займётесь, когда доберётесь до Берлина и сделаете полный отчёт. В Ленинграде по известному адресу получите американский паспорт на другое имя, как перейти границу, вам подскажут, ну да это сейчас несложно. Вon appetit, барон.
Незнакомка встала, подхватила тяжёлый саквояж и ушла, оставив Коврова наедине с приятными мыслями.
Эпилог
Обед в больнице подавали простой — овощной суп с яйцом и кашу. Cима ела через силу, отламывала кусочки хлеба и окунала их в бульон. Доктор сказал, что ей обязательно нужны калории, чтобы побыстрее выздороветь, женщине очень хотелось домой — больница производила гнетущее впечатление. Из десяти кроватей были заняты три, двое больных постоянно кричали, а ещё одна пациентка пыталась повеситься, её лицо было обезображено, на выбритом черепе виднелись металлические скобы.
Со вторника начали пускать посетителей, первыми были девочки с работы, раньше они то ладили, то ругались, а теперь словно родные сидели в коридоре, разговаривали и плакали. Почти все, кроме Зои Ливадской, та старалась сдерживаться. Они проболтали часа три, не меньше, так что санитарам пришлось посетительниц выгонять.
Травин появился в больнице в четверг, но Сима заранее наказала его не пускать, видеть молодого человека совершенно не хотелось. После произошедшего она была морально опустошена, иногда даже подумывала руки на себя наложить, но морфий, режим дня и заботливые медсёстры постепенно выводили из гнетущего состояния.
И всё хорошо было до воскресенья, когда в палату принесли эту злосчастную газету, в ней она увидела человека, которого пыталась забыть, он в машине держал её за руки, пока другой рвал платье, а потом, когда она сделала попытку сбежать, ударил чем-то в лоб. Что случилось потом, Сима почти не помнила, она и следователю не стала ничего рассказывать. А теперь эту мразь арестовали, и сразу всё тёмное, что потихоньку выходило из души, словно обратно вернулось и затопило мозг. Женщина закричала, забилась в припадке, а потом забылась успокоительным сном.
— Двойную дозу, — только и услышала она слова доктора, — и руки привяжите.
Очнулась Сима от того, что кто-то тихо сопел возле кровати. Руки были свободны, за окном стемнело, свет в палате сделали тусклым. А главное, тишина — не слышалось криков и всхлипываний.
