Орудия войны - Яна Каляева
Аглая молча кивнула и побежала вниз по винтовой лесенке. Когда она выскочила на улицу, бронепоезд дал залп. Короткий резкий шипящий вой… граната! Годы занятий атлетикой развили реакцию, Аглая упала плашмя, но прежде, чем она коснулась земли, что-то ударило спереди и справа. Ее отбросило назад, на спину. Ушиб, ерунда, надо скорей вскочить на ноги и бежать дальше. Встать… встать не выходило отчего-то. Почему гимнастерка мокрая, ее разве облили чем-то? Ну же, подъем! Надо не пропустить ракету, надо вовремя поднять в атаку полк! Аглая сгруппировалась и дернулась вверх… бесполезно. Отчего она такая неуклюжая, отец всегда говорил ей, что она неуклюжая... Всего-то и надо подняться на ноги! Она справится, отец сможет гордиться ей! Соберись, командир, вставай!
Тут наконец пришла боль, и сразу же — темнота и тишина.
Глава 21
Александра Гинзбург
Поверхность речки была устелена листьями кувшинок — сочными, объемными, покрытыми крупными каплями. Над ними кружились хрупкие голубые стрекозы, их крылья мерцали и переливались в солнечном свете. Ивы склонили к воде свои ветки, кончики их чуть покачивались на водной глади.
Здесь царило лето, безоблачное и беспечное.
— Тут, разумеется, есть мостик, в полуверсте от нас, — объяснил Щербатов. — Надежный, с перилами, как полагается. Но в моем детстве особым шиком считалось переходить речку по этому бревну. Вы справитесь? Или мне следует проводить вас к мостику, будто барышню?
Бревно казалось крепким, но очень уж покатым и пролегало достаточно высоко. Сам Щербатов прошел по нему безо всякого усилия и теперь подначивал Сашу. Улыбнувшись, он протянул ей руку.
— Отставить, господин полковник, — Саша приняла вызов. — Доводилось мне форсировать и более внушительные преграды! Отойдите-ка лучше.
Она не знала, могут ли они во сне прикасаться друг к другу, и надеялась так и не узнать.
Подобрала подол сарафана, отбросила за спину распущенные длинные волосы и, глубоко вдохнув, ступила на качнувшееся бревно. Понадобилась вся сила воли, чтоб сохранить невозмутимый вид.
— Здесь все намного меньше, чем в моих воспоминаниях, — сказал Щербатов. — В детстве эта речушка была для меня то Амазонкой, то Миссисипи. В зависимости от того, какой роман я читал. Летом я в любую погоду бегал сюда купаться перед завтраком.
— Разве барчуки купаются в реке, как простые смертные?
— Мы в куда как большей степени похожи на людей, чем вам, должно быть, представляется. Идемте, я покажу вам дом.
Бегущая от реки тропинка скоро влилась в липовую аллею. Окружающий ее парк был несколько запущен, что придавало ему живописности. На затянутом ряской пруду уныло качался одинокий лебедь.
— Дед все пытался выписать лебедю пару, — пояснил Щербатов. — Но отчего-то ни одна самка не прижилась, за какие бы деньги их не покупали. Так и провел бедолага свой лебединый век бобылем.
Саша поняла, что лебедь должен давно быть мертв. Но здесь, во сне, это не имело значения. Как и многое другое.
Аллея вывела к небольшому светло-голубому особняку. Центральная часть была из двух этажей, крылья — одноэтажные. Парадный вход украшен обязательными белыми колоннами и обнесен балюстрадой.
Щербатов распахнул перед Сашей высокую дверь:
— Входите, прошу вас.
Саша пожала плечами:
— Почему бы и нет…
Обстановка здесь была куда проще, чем в особняке Вайс-Виклунда в Рязани. Меньше картин, украшений, причудливой декоративной мебели. Обои бумажные, не шелковые. После крестьянских домов здесь было удивительно просторно и светло из-за огромных окон — хозяева не экономили ни на отоплении, ни на стекле. В каждой комнате стояли изразцовые печи, в зале — большой камин.
Они не спеша пошли через анфиладу комнат. В гостиной громоздился рояль “Стейнвей”. На обеденном столе в столовой была расставлена посуда, вся одного сервиза, расписанного красными цветами. Большое блюдо для мяса, салатница, продолговатая овальная рыбница, множество тарелок для закусок и соусников.
— Это Мейсен? — небрежно спросила Саша, пытаясь показать, будто разбирается в господских вещах.
— Фарфор-то? Это Виллерой Бох. Мейсен у нас в серванте в малой гостиной. Идемте, я покажу вам, коли интересуетесь.
Пришлось смотреть фарфор, кивая с видом знатока. Но по-настоящему Сашу потрясла библиотека. Вся комната уставлена книгами от пола до потолка, у стеллажей даже стояла стремянка, чтоб доставать до верхних полок.
— Этого же в целую жизнь не прочесть! — выдохнула Саша. — Тут хватило бы книг не на полковую даже — на дивизионную библиотеку! И все это — для одной семьи?
— Для нашей семьи, — ответил Щербатов и вздохнул. — Вы, следует полагать, сейчас заведете шарманку про несправедливость и классовую борьбу…
— Да нет, — сказала Саша. — Не заведу. Я повзрослела и не делаю больше того, что не имеет смысла. Даже когда это правильно. Вас не исправить и самыми страстными проповедями, так что ну их совсем. Расскажите лучше о своем детстве. Вы выросли в этом доме?
— Да, — ответил Щербатов. — Отец мой погиб в последней турецкой войне, так и не увидев меня. Неизвестно даже, получил ли он письмо, извещающее о моем рождении. Матушка отличалась хрупким здоровьем и ненадолго пережила его. Воспитывал меня и Веру наш дед, отставной полковник. Садитесь, Саша, прошу вас.
Саша расположилась на мягкой широкой оттоманке. Щербатов сел в кресло напротив нее.
— А где в этом доме кухня? — Саша спросила о том, что, как она полагала, заинтересовало бы любую женщину в первую очередь.
— Кухня? Где-то в хозяйственных службах. Это избы слева от усадьбы. Ее я вам, к сожалению, показать не смогу, поскольку практически там не бывал, а мы находимся сейчас в моих воспоминаниях.
— Не грустно вам жилось втроем в таком огромном доме?
— О, мы никогда не оставались втроем, — улыбнулся Щербатов. — Даже если не брать в расчет прислугу и гувернеров. Не было, должно быть, ни одного дня, чтоб у деда не гостило хотя б полдюжины человек. Многие задерживались на месяцы и даже на годы. Дом был полон бесприютными, бессемейными, обездоленными, праздными. Всех их помещал у себя дедушка, кормил, поил и одевал их; он умел давать и творить добро, и его кусок хлеба не был горек, его благодеяния не тягостны.
Саша искоса смотрела на Щербатова, пока он говорил. Лицо его утратило привычное выражение целеустремленности и решимости, складка на лбу разгладилась, взгляд посветлел. Носил
