Андрей Посняков - Черный престол
— Встречай беглеца, матушка Гиздимея, — с хохотом крикнул кто-то из приехавших. — Судя по ошейнику — твой.
— Мой, мой… — недовольно протянула разбуженная колдунья. — Сколь хотите?
— По-всегдашнему — три куны.
— Три куны — то за живого, не за мертвого. За мертвого — две.
— Ну, давай две, — покладисто согласились мужики. — Да поскорей неси, нам в обрат ехать надо. Да, еще вот, Никодим-огнищанин баял — хорошо б ты наколдовала вёдро. А то всё дожди, дожди, а он, Никодим-от, еще со жнивьем не управился.
— А неча садить столько! Очи-то у Никодима завидущи.
— Так что ему передать-то? Будешь колдовать?
— Буду. Только опосля первого же ясного дня пускай приведет мне на двор козу аль овечечку.
— Скажем, матушка. Ну, прощевай. Жаль, работников у тя мало, чаще б бегали — чаще мы были с кунами!
— Типун вам…
Глухо заскрипели ворота.
Так вот в чем тут дело! Истома усмехнулся. Не в колдовстве вовсе, не в змеях и ошейниках. Нет, как раз в ошейниках, — видно, у бабки договор с местными, чтоб, как увидят кого в ошейнике, ловили или живота лишали. Ну, всё правильно. Откуда ей еще работников взять, как не обманом да хитростью? Так многие делали — друзьями прикинутся, заманят, потом оглянуться не успеешь, как уж вместо свободного людина зависимым рядовичем станешь или закупом, а потом, глядишь, и полным — обельным — холопом. Многие так поступали, многие. И не только князья да бояре, но и простые людины тоже. А как же? Работники-то, чай, всем нужны. А попробуй-ка, сторгуй на рынке хорошего раба, работящего да смирного, — намаешься торговаться!
Быстро разобравшись во всех ведьминых хитростях и попробовав снять ошейник — не удалось, бабка ковала на совесть! — Истома Мозгляк решил пойти другим путем — путем завоевания полного хозяйкиного доверия, тем более после побега и гибели Корислава та осталась без помощника-управителя, ну, не считать же за таковую глупую немую девку.
Действовал толково, ловко — то здесь, по дому, что без спросу подправит, то там работящий вид примет, то подгонит, покричит на работничков нерадивых — Порубора да Вятшу. А те уж бабку боялись — страшной колдуньей считали.
Так через недельку уже и стал Истома незаменимым ведьминым помощником, даже отдельное жилье получил — полуземлянку, узкую да темную, впрочем, светлые терема только у князей да богатых бояр были, так в них и горницы прозывались «светлицы». А упрочив свое положение, принялся Истома рассуждать о побеге. Умен был — пришедшую в башку идею на одном нахальстве бежать отмел сразу (помнил судьбу предшественника) — места за урочищем людные были, охотников да рыболовов хватало, враз по ошейнику бы признали, а кому ж не охота заработать три куны? Или хотя бы две. Две даже и лучше — забот меньше. Пронзил стрелой побегушника, кинул в телегу, да и поехал к ведьме за кунами. Не заработок — сказка.
Впрочем, не одна Гиздимея такая умная, бояре некоторые точно так же делали, да и людины, у кого серебришка хватало. Ну, а у кого не хватало, тот сбежавших работничков сам и ловил, в меру сил и способностей. Правда, у кого грамота какая была или послухи о том, что сбежавший и вправду его холоп или там закуп, — тому и князь мог помочь в розысках, а как же, на то он и властелин и установленного порядка радетель!
Сильно задумался Истома. Бежать — оно, понятно, надо, да как? Половчее бы что придумать. А вообще, да чего тут думать-то? Как людишки местные бабкиных беглецов определяют? Верно — по ошейнику. Так вот, его расковать бы… Одному не справиться, помощник нужен. Порубор? Вятша? Вятша посильнее, да уж больно зыркает зло. И помнит его, Истому, по острожку сгоревшему, поди и дружку своему рассказал. Да дружок-то его хлипковат, такого прижать чуть — всё, что хочешь, исполнит. С собой его тащить придется, как ошейник раскует, не бросать же здесь — хай подымет. Хотя… можно и не тащить — стукнуть по башке чем тяжелым, да хоть и кузнецким молотом. Только сперва Вятшу-«волчонка» куда-нибудь деть… Да на цепь и посадить, пущай сидит, пес. Только не тянуть со всем этим, осень на дворе, это пока сухо да тепло, седмица-другая, и польют дожди, задует холодный ветер, раскиснут дороги, превращаясь в грязное месиво. Пойди-ка тогда убеги, попробуй. Нет, ежели решаться, то сейчас, ни на миг не медля.
Между тем наступил вечер. Похолодало, но дождя, слава богам, не было, а на закате, за лесом, алела чистая полоска зари. По всем приметам, и завтра должно быть солнечно.
Закончив работу, парни вылезли из глиняной ямы и, тяжело дыша, упали на траву. Едва поднялись, когда услыхали скрип телеги — то ехала за глиной бабка Гиздимея.
— Уж потрудились, работнички, — сдержанно похвалила она, зорко следя за погрузкой.
Когда телега доверху наполнилась глиной, взяла под уздцы лошадь — повела, поставив сзади отроков — подталкивать — под присмотром Истомы. А тот и рад, намахался кнутом, выказывая преданность, немало зарубок от его плети осталось в этот вечер на спине Вятши, а вот Порубора щадил Мозгляк, пару раз всего и ожег, да следил внимательно, как тот оглядывается, испуганно и часто, как вжимает голову в плечи под каждым посвистом бича.
— Боишься? — довольно шептал Истома. — Это хорошо, что боишься.
После того как парни поели, он подскочил к хозяйке. Поклонился:
— Хорошо б, матушка, Вятшу-отрока сковать на ночь. Уж больно он глазищами зыркает, как бы не убег.
— Чай, не убежит, — добродушно хмыкнула ведьма. — Корислава судьбу помнит. — Она покопалась кривым ногтем во рту, вытаскивая застрявшие меж зубов остатки мяса. Потянулась, посмотрела на вызвездившее небо, зевнула: — Инда пора и почивать. Девка-то подоила ли коров?
— Сейчас проверю, матушка!
— Погодь. — Гиздимея засмеялась. — Экий ты неугомонный. Покуда бежать не решил. И ты не так ли мыслишь?
— Некуда мне от тебя бежать, матушка! — пал на колени Мозгляк. — Признаюсь те, как на духу, ищут меня в Киеве, еле упасся. Не ты б — точно убили.
— Да уж, — согласно кивнула старуха. — Головенку-то тебе пробили знатно. Болит?
— Ой, как болит, хозяюшка, — солгал Истома. — Особливо к дождю.
— А не должна бы. — Гиздимея окинула его подозрительным взглядом. — Ужо трав к ней приложено изрядно, еще и наговоры.
— Да не так уж, чтоб сильно болит, — выкрутился Мозгляк. — Иногда побаливает.
— Пройдет, — убежденно заверила бабка. — Мое колдовство — крепкое. Кого ты там хотел заковать-то?
— Да вон этого. — Истома кивнул на Вятшу, незаметно для ведьмы показав тому кулак. — Ишь как зыркает.
— И вправду зыркает, — посмотрев на парня, согласилась Гиздимея. — Что ж… придется и впрямь заковать на ночь… Ох, годы мои годы… Опять кузню разжигать. Сам-то справишься ли?
— Справлюсь, матушка! — Истома едва сдержал рвущееся наружу ликование.
Проводив бабку до избы, кинулся к кузне. Враз раздул мехами огонь в горне, аж упарился. Выглянув, поманил пальцем Вятшу:
— А иди-тко сюда, голубок.
Парень нехотя подчинился, пошел, таща по земле колодку. Наклонив отрока, Истома ловко сковал ему руки, оттолкнул:
— Пшел прочь. Дружка своего пришли, да побыстрее. Промешкает — плетей получит изрядно.
— Не бил бы ты его, Истома. — Вятша оглянулся в дверях. — Издохнет скоро.
— Не бил… — проворчал Мозгляк. — Нешто можно вас не бить? А порядок как же? Ну, чего встал?
С тяжелым сердцем Вятша вышел из кузницы и, медленно переступая закованными в колодку, истертыми в кровь ногами, побрел к землянке. Раздувая меха, Истома Мозгляк с бьющимся сердцем дожидался Порубора. Ну, где же он? Где?
Порубор в это время, споткнувшись, лежал на земле у самой кузницы и, не в силах подняться, беззвучно плакал. Горячие слезы крупными каплями стекали по щекам его и падали в пыль.
Орудовавший у горна Истома, наконец, услыхал рыдания и, выскочив, волоком затащил отрока в кузню.
А в темной землянке вполголоса ругался Вятша. Еще бы — Истома Мозгляк был не так уж не прав, когда намекал ведьме о склонности парня к побегу. И в самом деле, Вятша давно убежал бы, несмотря на ошейник и цепи, будь он один. Вот только колодка сильно смущала. Ну так что колодка? Выбрать момент, перед работой или сразу после, оттолкнуть в сторону Истому, да рвануть куда глаза глядят изо всех сил.
Две вещи останавливали пока Вятшу, одна из них — бабкино черное колдовство — перед глазами до сих пор стояли извивающиеся змеи. Нет, не хотел отрок такой лютой смерти! Другая, вернее, другой — Порубор-отрок. Вот уж он точно не сможет бежать неизвестно куда. А если погоня?
Порубор еле волочит ноги, исхудал весь, иссох, изрыдался, вот-вот помрет. Бросить его? Вятша не ответил бы даже самому себе, почему он не мог поступить так. Даже не помнил, с каких пор привязался к отроку, как к родному, ощущая его своим младшим братом, самым настоящим родичем. Не помнил. Но братом ощущал — точно! И бросить его не мог. Правда, это всего лишь означало, что побег нужно организовать более продуманно, хитро. Вятша даже переговорил на эту тему с Порубором, и тот согласился — ну а что им еще оставалось делать? Загибаться от непосильного труда, работая на колдунью с раннего утра до позднего вечера?
