Сергей Шхиян - Ангелы террора
Сосед резко повернулся ко мне, как будто только сейчас заметил, что он тут не один.
— Извините, товарищ, я вас не сразу заметил, — сказал он совсем другим, чем ранее, голосом. — Вы тоже узник произвола?!
Такая выспренность выражения меня насмешила.
— Тоже, — подтвердил я очевидное. На мне, как и на нем, была надета холщовая тюремная роба, так что догадаться, кто я, можно было и без вопроса.
— Вы тоже борец за свободу народа? Позвольте представиться, Николаев Георгий Николаевич.
— Очень приятно, моя фамилия Синицын, — ответил я, — Иван Андреевич.
— Вы политик? — продолжил допрос сосед.
— Нет, я тут по ошибке, — ответил я, — задержали, а за что, так толком и не понял.
— Не бойтесь меня, товарищ Синицын, я свой, революционер! Видите, как меня избили сатрапы!
Георгий Николаевич для иллюстрации ран, полученных за свободу и счастье народа, близко подошел к маломощной электрической лампочке, чтобы я воочию смог убедиться в его правдивости. На революционера он походил мало, больше на тюремного провокатора, так называемую подсадку. Потому я не бросился к нему с откровениями, а, напротив, встал на сторону тюремной администрации:
— Вы, господин Николаев, того, против порядка не бунтуйте! Мне как честному человеку даже сидеть в одной камере с таким, как вы, бунтовщиком зазорно. Начальство почитать нужно, а не противодействовать! Поговорите со здешним полковником, он вам все в точности разъяснит про парламентаризм и карбонариев! — добавил я, вспомнив фильм Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово».
Такая гневная отповедь новому соседу не понравилась, он разом как-то поскучнел и сел на свободную койку.
— Да я ничего, я это так, — примирительно сказал он, — просто обидно терпеть тиранию. Вот вас за что здесь держат?
— Я того не знаю и знать не хочу, — продолжил стебаться я, — коли посадили, значит, так надо! Начальству это виднее!
— Так вы, значит, не революционер?
— Упаси боже, совсем даже наоборот.
— Как это наоборот? — не понял Георгий Николаевич.
— Я контрреволюционер! — гордо заявил я. — В рамках, дозволенных начальством.
— А меня вот побили, — грустно сказал он, — больно. У! Тираны!
Разговор на какое-то время заглох. Оказать медицинскую помощь жертве произвола мне расхотелось. Мы сидели каждый на своей кровати, благо пока их еще не додумались на дневное время пристегивать к стене, чтобы доставлять заключенным как можно больше неудобств, и молчали.
— Давно служите в охранном отделении? — спросил я.
— Я? — вскинулся сосед. — Как можно, я революционер.
— И в какой вы состоите партии?
Судя по виду и поведению, подсадной был человеком необразованным и неумным. Однако, в партиях он разбирался лучше меня, даже рассказал о первом съезде социал-демократической партии в 1898 году. Правда, рассказывал он так, как будто отвечал вызубренный урок.
— Так вы социал-демократ? — спросил я.
— Был, теперь я в социалистах-революционерах.
К эсерам у меня было особое отношение после знакомства с Дашей Ордынцевой.
— Слышал, вы, кажется, занимаетесь террором.
— А ваша партия контрреволюционеров чем занимается, — не ответив на мой вопрос, спросил он, — теракты проводит или вы больше по прокламациям?
Этот вопрос был такой неожиданный, что я не выдержал и засмеялся.
— Наша партия, голубчик, обожает государя императора, министерство внутренних дел и ненавидит вас, революционеров, потому прошу ко мне больше не обращаться.
Николаев сначала меня не понял, хотел еще что-то спросить, потом обиделся, отвернулся и пробурчал:
— Не хотите говорить, как хотите. Вам же хуже.
Вскоре в камеру заглянул надзиратель:
— Ужин заказывать будете?
Обращался он только ко мне, нового заключенного проигнорировал. Я дал ему деньги.
Перед раздачей еды Николаева увели на допрос, потому ел я в одиночестве. Кухмистерская кормила нежнейшими немецкими сосисками с тушеной капустой — вкусно, добротно и качественно. Когда угрюмый надзиратель уносил грязную посуду, я дал ему пятерку за услугу. Деньги он принял с поклоном и, уже выходя из камеры, задержался и кивнул на пустую койку Николаева:
— Вы, господин студент, с ентим-то поосторожней будь. Он душегуб первостатейный. Страсть сколько христианских душ погубил. Ему терять нечего, а человека зарезать — тьфу.
— Спасибо, что предупредил, — растерянно поблагодарил я.
— То-то, — мрачно добавил надзиратель. — Ухо держи востро!
У меня от неожиданного сообщения на лбу выступила испарина.
Было похоже на то, что здесь разыгрывается не водевиль, как я думал, а драма. Николаев перестал казаться бездарным, неумелым статистом в жандармской игре.
Вполне возможно, что его-то как раз и назначили на главную роль. Пока он не вернулся с допроса, я прикрепил свой стилет на руку. Под широким рукавом арестантской куртки заметить его было невозможно.
Как всегда бывает, стоит возникнуть подозрению, всякое лыко попадает в строку — только Николаев вошел в камеру, я заметил, что губы его лоснятся и выражение лица довольное и сытое.
— Приятного аппетита, — пожелал я ему, отменяя объявленный бойкот.
— Благодарствуйте, — поклонился он, видимо, довольный, что я заговорил с ним первым.
— Чем кормили?
— Так как всегда, — начал, было, он, потом понял, что с вопросом что-то не так, и кончил присказкой. — Щи да каша, пища наша.
Говорить мне с ним было, собственно, не о чем. Да и Николаев больше не проявлял интереса к общению: лег на свою койку и повернулся лицом к стене. Я последовал его примеру. Предупрежден — значит, вооружен, но чего ждать от странного соседа и, главное, когда, я не знал. Мне предстояла бессонная ночь. Если Николаева посадили в камеру по мою душу, напасть он мог уже сегодняшней ночью.
Я лежал, вспоминая события, последовавшие после ареста: попытку избиения в тюремной карете, сегодняшний дурацкий допрос и не мог понять, кому я так не угодил, чтобы ко мне подослать убийцу. Все это было странно и нелогично, кроме, пожалуй, самого задержания. Хотя и оно казалось совершенно нелепым. Почему из всех членов кружка арестовали только меня, случайного человека на сходке, а не того же студента Костю, который меня туда привел и с которым мы расстались непосредственно перед самим задержанием?
Почему жандармы, которые от кого-то узнали мою вымышленную фамилию (возможно, от того же Кости), не проверили ни мои документы, ни ее подлинность. Они даже не удосужились навести обо мне справки в Московском университете. Мне вменяли в вину участие в незаконном сборище, но про саму студенческую сходку даже не спросили.
Единственная логически состоятельная версия, которая пришла мне в голову, была самая неутешительная — жандармы знали, кто я на самом деле, ну, хотя бы в первом приближении — как знакомого Поспелова, участника разборки в доме генеральши Кузовлевой, но подставляли под нож душегуба, как неизвестного человека с фальшивыми документами. Но это было только предположение, хотя и не лишенное основания. Мне осталось лежать на тюремной койке и ждать развития событий. Здесь, в камере, узнать хоть что-нибудь можно было только от Николаева.
Под когда-то беленым и уже потемневшем потолком горела негасимая десятисвечовая лампочка накаливания, тускло освещая небольшое помещение. Еще недавно в тюрьмах пользовались керосиновыми лампами, но несколько лет назад кто-то из народовольцев покончил жизнь самоубийством, устроив протестное самосожжение, и в центральных тюрьмах керосин поменяли на электричество. Читать при таком свете было трудно, но для охраны, наблюдающей за поведением арестантов через дверные волчки, его хватало.
Благодаря свету подобраться ко мне незамеченным было невозможно, конечно, при условии, если я не усну. Притом, что предыдущую ночь я провел без сна, бодрствовать вторую ночь подряд было трудно.
В тюрьме была мертвая тишина. Сосед спал или притворялся, что спит, дышал спокойно и ровно. Я старался загрузить мозг, все время себя взбадривал, но все-таки периодически отключался.
Каждый раз это продолжалось несколько минут потом я заставлял себя проснуться и открывал глаза, но чем дольше тянулась ночь, тем эти минуты делались длиннее.
Примерно к четырем часам я уже был никаким. Мысли путались, и окружающее окончательно потеряло реальность. Встать, размяться и разогнать сон было нельзя. Если на меня действительно готовилось нападение, Николаев должен был быть уверен, что я ничего не подозреваю и крепко сплю. Мне нужно было бы выяснить, что здесь происходит, как можно быстрее, чтобы к чему-то придти и не мучиться неизвестностью.
Не знаю, что меня спасло, провидение или случай, но я внезапно проснулся от металлического щелчка. Мой угрюмый тюремщик, видимо, тревожившийся, чтобы в его дежурство не произошло что-нибудь недозволенное, заглядывая в волчок, задел какой-то элемент запора. Звук был слабый, но нервы у меня, хотя я уже спал, оставались напряженными. Я приоткрыл глава. За решетчатым окном по-прежнему было темно. Соседа слышно не было. Я начал опять проваливаться в сладкое беспамятство, когда увидел, что Николаев неслышно, как тень надвигался на мою кровать со стороны электрической лампочки. Я еще не проснулся до конца, но уже нащупал правой рукой под рукавом тюремной куртки рукоятку стилета.
