Новик - Геннадий Борчанинов
В день проезжал гораздо больше, чем с обозом, чуть ли не вдвое больше. Разве что снова ехать пришлось на двух лошадях, Гюльчатай я больше не седлал. Проехал Торопец, обогнул стороной Ржев, к которому подъехал посреди дня, и терять время, ночуя в городе, я не стал, предпочитая останавливаться на ямах. От Волоколамска повернул к югу. Можайск был всё ближе и ближе.
На ямах и постоялых дворах до меня вновь доходили обрывки слухов. Царь в Можайске, царица слегла. Правда, передавали эти слухи всё больше шёпотом, то и дело добавляя выдуманных подробностей про чёрное колдовство, порчу и всё тому подобное.
В порчу я не верил, но сведения и без того были интересные и полезные. Они доказывали, что я еду не просто так, что я еду не зря.
И к можайским стенам я подъехал вовремя. Царь и царица были ещё тут, как сказал мне один из городовых стрельцов.
После нескольких дней непрерывной скачки жутко болело всё тело, особенно ноги и задница, на которых я натёр мозоли в тех местах, где вообще думал их быть не может. Сразу же к царю идти я не рискнул, да и время близилось к вечеру, так что я снял жильё на постоялом дворе в посаде, хорошенько пропарился в бане после долгой дороги, отоспался, и только на следующий день поехал ко двору воеводы. Если царь в городе, то непременно там.
Как и ожидалось, на двор меня не впустили. Караульный загородил мне путь, хоть даже и видел, что я не какой-нибудь попрошайка, а служилый человек.
— Прости, боярин, не велено пускать никого, — покачал головой стрелец в железной мисюрке на голове.
— Свита царская вся тоже здесь? — спросил я.
— Того не ведаю, — покачал он головой снова.
— А боярин Вешняков? — спросил я, припомнив имя царского слуги.
Я буквально кожей чувствовал, как стрелец хочет послать меня в далёкое пешей путешествие, но побаивается.
— Пусть государю доложат. Никита Степанов сын Злобин прибыл. Срочно, — сказал я, даже и не надеясь на успех.
Стрелец пожал плечами в ответ, мол, не моё дело. Я достал из-за пазухи царскую грамотку с печатью. Вряд ли, конечно, стрелец был грамотным, но уж печать с гербом точно узнать должен.
— Боярину Вешнякову скажите, — повторил я. — Никита Степанов сын Злобин, сотник стрелецкий.
Царская печать снова подействовала как золотой ключик. Стрелец кликнул товарища, тот побежал куда-то внутрь двора. Через постельничего я ещё не связывался с царём, и мне оставалось только надеяться, что Иоанн и впрямь не забыл сказать обо мне своему слуге.
Ждать пришлось недолго. Ко мне вышел худой мрачный боярин с тёмно-рыжей бородой. Его, похоже, оторвали от дел, потому что моему появлению он был совсем не рад.
— Так вот ты каков, сотник, — вместо приветствия произнёс боярин Вешняков.
— И тебе не хворать, боярин, — в тон ему ответил я.
— Государь никого пускать не велел, — сказал постельничий. — Хоть с челобитными, хоть с вестями. К Адашеву проводить могу.
Адашева я бы лучше допросил с пристрастием, а не разговоры с ним вёл.
— Лучше государю доложить, — сказал я. — Сотник Злобин. Помочь хочу.
Боярин фыркнул, мол, сколько таких помощников уже тут было, но всё же кивнул и пошёл обратно во двор.
Я решил подождать его у ворот. Лишь бы боярин не струсил, не перестраховался, и в самом деле пошёл докладывать царю, а не сидит где-нибудь возле его покоев, чтобы выйти через пять минут и ответить мне отказом.
Но Вешняков не подвёл. Вернулся спустя считанные минуты, донельзя удивлённый.
— Государь тебя примет, — сказал он. — За мной.
Я поблагодарил его, пошёл следом. Саблю, разумеется, на входе в царские покои, расположенные в одной из светлиц воеводского терема, пришлось сдать на хранение.
Иоанн Васильевич был бледен и хмур, под глазами набрякли мешки, похоже, он уже несколько ночей не спал. Здесь же, при нём, были отец Сильвестр и Алексей Адашев, и моё появление для них, похоже, стало большим сюрпризом.
— Сотник, — хмуро процедил царь, когда я вошёл и поклонился ему. — Сказывай.
Я почувствовал себя так, словно стою на краю высокой крыши, на самом парапете, когда от случайного взгляда вниз начинает кружиться голова. Как парашютист перед прыжком. Внутренности скрутило, в горле пересохло от нервов.
— Наедине, государь, — попросил я севшим голосом.
Адашев покосился на меня удивлённо, отец Сильвестр остался спокоен и собран, царь покачал головой.
— Опять недоверием слуг моих обидеть хочешь? — хмыкнул он. — Сказывай.
— Ты ведь, кажется, в Ливонию воевать отправлен, — сказал Адашев. — Сбежал?
— Весть дошла до меня… — произнёс я, чувствуя, как по коже пробегает мороз. — Отравлена государыня.
Взгляд Иоанна сразу же стал холодным, цепким и колючим.
— Откуда весть? — поинтересовался он вкрадчиво.
Одно неверное слово, и меня отправят висеть на дыбу.
— Наедине, государь, — сдавленно попросил я. Снова.
— Все вон, — произнёс Иоанн.
— На всё воля Божия, — сказал Сильвестр перед тем, как покинуть светлицу. — И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь, и если он соделал грехи, простятся ему.
— Сказывай, — потребовал Иоанн, когда все наконец вышли.
— Не просто это болезнь, государь, — тихо произнёс я. — Недруги твои государыне смерти желают. Травят потихоньку, помалу, дабы на болезнь неведомую походило.
— Кто же? — хмыкнул царь.
Я чувствовал, как в нём закипает холодная ярость. И мне бы не хотелось стать тем, на кого она выплеснется. Грозным его прозвали не просто так.
— Имён не ведаю, — сказал я. — Но способ, коим травят, знаю.
— Ну? — царь потребовал от меня продолжать.
— Ртуть, — сказал я.
Этот факт я знал достоверно. Первых трёх жён Иоанна Васильевича отравили. Двух, Анастасию и Марию Темрюковну — ядом медленным. Одну, Марфу Собакину — быстрым, таким, что она не провела в царском тереме и месяца. Кто-то очень сильно не хотел, чтобы у Ивана Васильевича было здоровое и многочисленное потомство.
— Потому врача моего извёл? — спросил государь.
— Извёл? — не понял я.
— Агличанин. Преставился он, едва лишь от двора отлучён был, —
