Фигль-Мигль - Волки и медведи
– На Разноглазого заказ? Ушам своим не верю. – Молодой посмотрел на меня. – Узнал кто?
– А зачем? Заказы не аннулируются.
– Зато снайпера можно аннулировать. – Молодой ободряюще улыбнулся. – По-любому, я должен знать, кому потом посылать ответку.
– Вы-то откуда знаете? – спросил я Плюгавого.
– Родина всё знает! – завёл Плюгавый. – Разведка не спит, доносит! Враг, дурень, уже и банковать сел, а…
– А у Родины туз в рукаве, – в тон ему сказал Молодой, размахиваясь. – Сейчас покажу, как у меня на родине с шулерами играют.
– Случайно мы узнали, – признался Плюгавый, уворачиваясь от оплеухи. – Щелчок, когда с тобой говорил, не подумал, что уши всем дадены, от щедрот, а не по справедливости… кому надо и не надо. Родина, – он запнулся, осознав, что раздачей ушей заведует всё же не Родина, – Родина разберётся!
– А как зовут того сознательного гражданина, который сразу к Родине побежал?
– Не так он сознательный, как болтливый, – буркнул Ваша Честь. – Человеческий материал, чего ты хочешь. – И с подлинной мукой воскликнул: – Не воспитать! Не перекроить! Ты ему про долг и Родину, а он тебе про дела свои бараньи! Как будто его холодильник значение какое имеет! Как будто о его кредитах сраных в учебнике напишут! Ах, тьфу на тебя, прокуду! Чего ухмыляемся? Ухмыляемся чего?
Мы оставили его причитать и отправились творить то, о чём пишут в учебниках.
– Зачем же он тебе рассказал? – спросил Молодой. – Какой в этом смысл? Чтобы снайпер заказы информировал?
– Хотел сделать небаранье дело.
– Ага.
– Щелчок – лучший снайпер провинции, – сказал я осторожно. – А то и всей ойкумены. Золотые руки… если так можно сказать про снайпера. Не стоит его… аннулировать. Ну, с государственной точки зрения. Государству, если что, хороший снайпер не меньше пригодится.
– Ага. Считаешь, ты ему должен?
– Считать я только деньги обучен.
– Вот это речь того Разноглазого, которого я люблю и знаю.
Я счёл за лучшее замолчать.
Я зашёл на почту спросить, нет ли мне писем до востребования, и получил целую пачку телеграмм из Города (от Фиговидца: «Всё сделал. Не хочу знать, что происходит»; от Аристида Ивановича: «Забытые не забывают»; от Ильи: «Приятных выходных»; от клиентов – многословные вопли ужаса с оплаченным ответом) и письмо от Вилли, в котором тот сообщал, что высылает в провинции копии материалов по делу Сахарка.
Я сел подальше от окон, всё это прочёл… и так задумался, что не заметил, как какой-то мальчишка принёс и под шушуканье получающих пенсию старушек суёт мне записку. Ознакомившись и с ней, я совсем приуныл.
Мой злополучный клиент, явившийся в Управление милиции на сеанс, попал под горячую руку парней Молодого, и те (возможно, он слишком громко задавал вопросы или слишком долго удивлялся) его арестовали. Теперь он сидел в Крестах и, справедливо подозревая, что даже ангажированный разноглазый остережётся туда соваться, с искренним и смехотворным отчаянием взывал о помощи.
Я ещё раз перебрал телеграммы; у них были голоса посылавших их людей. (Хотя правда, как всегда, заключалась в том, что все телеграммы говорили одним жестяным трескучим голосом, сиециальным телеграфным, и только в письме уцелел человек.).
Дождавшись, пока начнёт смеркаться и рабочий день снайпера подойдёт к концу, я тронулся в путь.
Эта дорога была страшна – пусть и вполне безопасна. Я понимал, что на ней трудно повстречать человека, во всяком случае, такого, который сам не шарахнется от тебя в кусты, – понимал и не верил. Очень узкая, теснимая развалинами и деревьями, разбитая до того, что называли её дорогой по привычке и неимению другого слова, она лежала во мраке и вела во мрак ещё больший. Очередная прекрасная весна, сперва мутная (талый снег, грязь, дожди, серое небо), затем всё чище, всё прозрачнее, приходила в наши места как нищенка, а здесь и сейчас была нищенкой наглой, вонючей и приставучей. Я и спотыкался, и скользил, и ругался вслух, чтобы не быть таким одиноким, и когда наконец мне показалось, что добрёл, так это не само здание я увидел, а жёлтый гнусный свет фонаря над воротами, утопленными в неотличимую от окружающих руин стену.
Я барабанил в них энергично и долго, и сторожу пришлось выйти. Увидев, с кем имеет дело, он пал духом.
– Не могу я их принять! – заныл он. – Что за день такой! Целый день везут! Зачем вы везёте без судебного решения?
– Действительно, непорядок. Уж судебное решение могли бы написать.
– Да это не вопрос «написать»! Это вопрос полномочий.
– Ну, об этом я бы не волновался. Что у них есть, так это полномочия.
– Какие могут быть полномочия без легитимности?
Я посмотрел внимательнее. Сторож с виду был охрана как охрана: бесформенный засаленный камуфляж на дряблом нездоровом теле, глаза как стекло пустой грязной бутылки.
– Ты ничего сегодня не пропустил? В провинции переворот.
– И суды перевернули?
– Ну кому нужны наши суды?
Между тем я протиснулся внутрь и устроился на мерзкой облупившейся лавке. Тускло, размыто, как в тумане, тлела немощная лампочка… Сально поблескивали болотно-зелёные стены, обитое жестью окошко для передач. Сторож обречённо закатил глаза.
– Кого привёз?
– Никого. Я по вызову. Типа как врач.
– Врач у нас свой, тюремный. Сел по хулиганке… Вот, прижился.
– Но тюремного-то разноглазого у вас нет?
– Нет – значит, не нужен.
– Но я уже здесь.
Наконец он сдался и, заперев входную и внутреннюю двери на семь засовов, повёл меня к начальству.
Этот мир был тёмен и состоял из бесконечных железных лестниц, коридоров и клоков паутины. Пока я спотыкался на скользких ступеньках, как-то сами собой додумались крысы, совы и летучие мыши. Пыль и ядовитый воздух спеклись в туман. Я шёл вверх, а мне казалось, что опускаюсь всё глубже и глубже под землю – туда, где добывают беспримесное зло и под завалами лежат тела рудокопов. Оказавшееся огромным здание стояло на три четверти пустым – лестницами, коридорами разбегалась пустота во все стороны, – что не мешало ему вонять. Это была вонь самого времени; здесь я понял, что время не мумифицируется, а гниёт.
И кабинет был не кабинет, а берлога: явное жильё, с кроватью под пологом, настоящим ярко пылающим камином и глубоким кожаным креслом подле камина. Из кресла поднялся мне навстречу хозяин тюрьмы.
Он был очень высокий, очень худой, очень лысый; в узких, заправленных в высокие сапоги штанах, обнажённый по пояс – и этот голый жилистый торс покрывали синие тюремные татуировки.
На груди, в кругу солнца с расходящимися лучами, ширококрылый орёл нёс в когтях человеческий череп. На правом предплечье – змея с головой льва, на левом – снова череп, вертикально пронзенный кинжалом. Череп сжимал в зубах пышную розу, а кинжал обвивала змея в маленькой парящей над её головой короне. На фалангах пальцев я разглядел перстни из дорожек, крестов, точек и корон.
– Разноглазый… Упорный… Пришёл всё-таки… Мои дурководы ставки делали… Я не стал… Знал… Ты присядь, присядь, фартовый…
Он говорил медленно, неуверенно, подбирая слова, как на неродном языке или таком забытом, что он стал неудобнее, чем неродной. И как начальник тюрьмы ни остерегался, в речи проскальзывали привычные ему слова из его действительной жизни. В этих словах была та же вонь.
– И что тогда было не поставить?
– Наверняка… Неинтересно… Ну, работай… раз уж пришёл… Распоряжусь…
Он, впрочем, и не думал распоряжаться: уселся поудобнее, вытянул длинные ноги и уставился на меня с насмешливым интересом.
– На воле говорят, что я сумасшедший… Говорят?
Я мысленно бросил монетку и согласился с этим утверждением.
– Знаю… Тюрьма знает всё про всех… а про тюрьму не знает никто… Только страх… И ты боишься…
– Я не на экскурсию пришёл.
– Пришёл… Не знаешь, дадут ли уйти… Зачем?
– Как я мог не прийти? Это мой бизнес.
– Верно… как мог… да никак… А ещё говорят, свобода воли… Выдумки… Нет никакой свободы… воли в особенности…
– Всегда была, – возразил я. – В идеале. И во всяком случае, от мира извне. Ничто не может заставить волю хотеть что-то такое, чего она в действительности не хочет.
– А ты… хотел… сюда идти?
– Нет.
– И почему… пошёл?
– Но я должен был, что тут непонятного?
– И в чём здесь свобода воли?
– Свобода воли – это возможность сделать выбор. Вот и всё.
– А выбор под давлением… это честный выбор? Такой выбор, который… чего-то стоит?
Он ухмыльнулся, глядя, как я стараюсь промолчать.
– Ну скажи, скажи… что сам решаешь… что должен… чего не должен…
– Конечно. Кто, по-твоему, это делает?
– Правда? А может… это твой бизнес… решает за тебя… И был бы бизнес другой… решалось бы по-другому…
– Я не тот человек, который тебе нужен, – сказал я терпеливо. – Я не понимаю.
– По отношению к воле… понимание… вторично….
