Михаил Гвор - Прорыв выживших. Враждебные земли
В последние пару лет пастухами все чаще оказываются подростки. А уж подпаскам редко больше десяти. Именно десятилеткам Санька ввела обязательный «пастуший месяц», когда они расходятся с отарами по ущельям, а роль учителей выполняют старшие товарищи. В кошмарном сне не смог бы представить себе картину, как шестнадцатилетний полуголый чабан объясняет двум десятилетним замурзанным подпаскам тонкости решения дифференциальных уравнений или законы Максвелла. А вот она: достаточно в летний хороший денек добраться до любой отары и посмотреть, чем заняты дети.
Впрочем, дети ли? Мы называем их детьми. Они сами называют себя «ребенками». Но где беспомощные, тщательно охраняемые детеныши, над которыми трясутся родители, а каждый шаг направляется взрослыми? Взрослым некогда. Даже сейчас, а уж в первые годы… Нет, мы вырывали время любой ценой. Мы сделали школу. И детский сад, но он автоматически присоединился к школе. А потом она умерла. Потому что дети организовались сами. И отменили сидения в столовой, изображавшей класс. Ибо бессмысленно объяснять всем то, что половина уже освоила. Освоила в вопросах, задаваемых всем подряд во время совместных работ, разминок и восхождений. И учительские будни сменились общим правилом: всегда отвечать на любые вопросы. Подробно и точно. Или переадресовывать к тому, кто знает. А потом на эти вопросы стали отвечать старшие дети. Все чаще и чаще. Лучше нас. Подробнее, точнее и понятнее. Только боевые дисциплины еще проходят под присмотром Потапа, Прынца, Лаймы или Братов. И то все чаще вместо них можно увидеть Акрама-младшего, Витаса, Митьку Алябьева или ту же Саньку. Хотя Митька уже взрослый по любым меркам. Но даже Акрам – не очень…
Дети…
Они сильнее нас. Выносливее. Сейчас в лагере осталось человек пять, которые еще могут ходить вместе с десятилетками. При условии, что дети тащат весь груз. Олег и Эдик умудряются не отставать от двенадцатилетних. Мы не стали слабее. Скорее, наоборот. Разве что мое поколение уже сдает в силу возраста. «Ребенки» нас обошли. Утренние пробежки на Алаудинский перевал занимают у них два часа. Раньше мы считали это очень хорошим временем. В одну сторону. Они успевают вернуться. В тренировочном темпе…
Они быстрее нас. Их движения лучше скоординированны. То, что творит на скалах Санька, и не только она, раньше мог сделать не каждый мастер по скалолазанию. Они ходят маршруты, о которых их родители не смели даже мечтать. Стреляют из арбалетов на бегу или прыгая по камням быстрее, чем лучшие бойцы из пистолетов. И не промахиваются. Совсем. Эти самые арбалеты они режут собственноручно. Эдик, единственный, кто умел это делать до Большого Писца, просто не успел бы изготовить и десятой части нужного. А обучились только дети. Но все. И как!..
Они владеют любым оружием, до которого им только удается добраться. Да и без оружия… Петька в четырнадцать лет убил трех крупных шаков голыми руками. Не силой, просто оказался быстрее псов. Никто из «ребенков» даже не удивился. В порядке вещей… Службы Олега и Давида, патруль и разведка, почти полностью укомплектованы старшими «ребенками». Теми, кому сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И мы перестали терять людей. Уже три года как нет боевых потерь. Совсем… А младшие потенциально лучше.
Они образованнее нас. Культурнее. Каждый из них говорит на трех-четырех языках. А еще на своем, лагерном, который даже не сразу поймешь, что такое. Произошедший от русского, но не жаргон типа блатной фени, а сложное образование со своими правилами и законами, изучением которых уже сколько лет занимается все тот же Митька, и не видно конца и края этим исследованиям. Они не просто говорят на этих языках. Они пишут на них, читают, сочиняют стихи… Библиотека Мирали Садырзаде зачитана до дыр, а самые популярные книги переписаны от руки. Самими «ребенками». Переписывали вечерами и во время пургеней. Когда Мирали увидел первые «переписки», он плакал. Они знают математический анализ и геометрию. Физику и химию. Биологию и горное дело. Медицину и психологию. Знают намного лучше, чем большинство из нас. Могут починить «шишигу», «Пушистика» и трансивер. Тогда, в двенадцатом году, я привез из Сарвады учебники. Все, что были, не разбираясь, какого уровня книжки и на каком языке. Сколько раз я благодарил себя за это решение. Сколько там всего, что не известно никому в лагере…
И ладно бы они учили только то, что нужно в повседневной жизни. Зачем им география и литература? Языки далеких стран и история умершего мира? Не на начальном уровне, а всерьез, с логическим переосмыслением и постройкой собственных гипотез, куда более обоснованных, чем большинство вычитанных…
Они умнее нас. Быстрее схватывают материал. Находят нестандартные решения. Лучше владеют логикой. Умеют объяснять и доказывать. Умеют убеждать. В Лагере умерли религии. Все. Хотя первоначально верующих хватало. Я даже удивился, когда узнал, сколько людей серьезно относится к этой чепухе. И ладно, старики из кишлаков. Но альпинисты! Интеллигенция! Образованные люди! Православных было больше, чем мусульман! А католиков почти столько же! На третий год дело чуть не дошло до строительства храма, остановила только неясность, с какого начинать! Назревал религиозный конфликт. А потом… дети постепенно всех убедили. Без большого шума и ожесточенных споров на теологические темы. Просто как-то само собой люди перестали верить. Как? Всегда был убежден, что верующие никогда не откажутся от религии. Они просто не слышат и не принимают аргументов разума. «Ребенков» услышали, поняли и поверили. Никто ни с кем не поссорился. И все теперь атеисты. Нет, не атеисты. Просто не верят.
И в то же время – они дикари. Они безжалостны и беспощадны. У них другая мораль, во главу которой поставлено выживание. Мы с самого начала бережем их, любим и опекаем. Мы готовы умереть за них, и не один из нас уже отдал свою жизнь. Теперь идет отдача. Они готовы умереть за нас. За Лагерь, друзей, «своего», неважно – человека, собаку, бульдозер… И без дрожи в руках будут уничтожать чужих, если те придут к нам. Пока мы стараемся ограждать детей от патрулей и разведок, они разбираются с шаками. Уничтожают одичавших собак с эффективностью охотничьих вертолетов. Давно выбили бы всех, если б не постоянная подпитка поголовья снизу. И с той же эффективностью они займутся двуногими шаками, ни на секунду не задумавшись, что это тоже люди. Первые выпуски это уже показали. Собственно, они и прозвали джигитов Бодхани знакомым и ненавистным словом.
Они совсем другие. Они не делают никому никаких скидок. Ни на пол, ни на возраст. Нет, неточно. На малый возраст. Ибо право на старость они признают. Нас они любят, берегут и уже опекают. И готовы подменить любого в любой момент на любом, самом трудном, месте. Через десяток лет, а может, и раньше, они заменят нас на всех ключевых постах, потому что все делают лучше. И тогда в патрули будут ходить двенадцати-, а может, и десятилетние, а те, кому восемнадцать, чтобы положить на наш кусок хлеба масло и черную икру, спустятся вниз, в большой мир.
И пройдут по нему беспощадным Фанским пургенем.
Мне жалко тех, кто встанет у них на пути. Мне жалко этот мир…
Таджикистан, альплагерь Артуч
Борис не мог избавиться от ощущения чужого назойливого внимания. Казалось, кто-то смотрит в спину тяжелым, давящим взглядом. Ощущение непривычное и очень пугающее.
Юринов закончил осмотр развалин и вернулся к машинам, где ждали Амонатов с Мухаммедом и Урусовым. Два с половиной десятка автоматчиков рассыпались по периметру бывшего лагеря и не сводили глаз с окрестных склонов.
– Фаррух, давай еще раз сначала обстановку прокачаем.
Мухаммед, тот самый бородач из чайханы, друг детства и правая рука Фарруха, развернул карту и заговорил:
– Смотри. Фанские горы, как удалось выяснить, тянутся отсюда до Искандер-Куля. Неточно это: таджики это название не использовали, а русских альпинистов под рукой не имеется. Но единственный альплагерь в этих местах – вокруг нас. Мы здесь были не один десяток раз. Вверх по ущелью ходили до озер. Никого. Как сейчас. Главное, следов никаких. За двенадцать лет ни одного следа. Не бывает так. Но наш гроссмейстер уверен, что здесь кто-то живет.
– Не здесь, – сказал Фаррух и тут же поправился, – не совсем здесь. В Пасруде. Вот оно, это место, – таджик ткнул пальцем в карту. – Пройти через один перевал. Простой. Несколько часов, и там. Только оттуда после Войны никто не возвращался. Ахмадов регулярно людей шлет. И крестьяне уходят иногда. Не отсюда, с его территории. Напрямую. Это мы имеем выход только сюда.
– Как это никто не возвращался? – удивился Боря. – Не бывает так.
Неприятное ощущение резко усилилось. «Как в оптический прицел смотрят, – подумал Боря, – сейчас шевельнут пальцем, и закончилась моя одиссея. Господи, какие глупости в голову лезут. Наверное, высота так действует. Горная болезнь…»
