Дмитрий Тараторин - Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»
— Салам аллейкум, брат, — улыбнулся чеченец поверх всклокоченной рыжей бороды и раскрыл Ринату свои камуфляжные объятия.
— Здорово, братуха, — ответил тот и прижал ваххабита к своей широкой груди греко-римского борца.
— С победой тебя, Ринат, крыс фээсбэшных твои бойцы много сегодня положили, — уважительно заметил Лом-Али, похрамывая на свежеприделанном протезе. Мужчины прогуливались в тихом скверике неподалеку от площади трех вокзалов, а по периметру его окружали бдительные братки и настороженные ваххабиты, опасающиеся взаимных подвохов.
— Зря ты, брат, не захотел в кабаке встречаться, ты ж раненый вроде, давай хоть на скамейку присядем, — предложил сердобольный бандит.
— Не к чему это, брат. Мне Аллах силы дает. Я воин джихада, мне ни боль, ни смерть не страшны, а вот вы во имя чего бьетесь? — с ходу взял быка за рога чеченец.
— Ты, это, тормози, братуха. Давай без гнилых базаров. Дело есть — говори, нет — разойдемся с миром, — расстроился от такого поворота беседы изначально вполне дружелюбный татарин.
— А ты что думал, я с тобой районы делить буду? Этот ты крышуешь, этот — я? Нет, брат, ты посмотри, оглянись, что с миром творится. Судный день Аллаха близок, — продолжил свою откровенную и навязчивую агитацию ваххабит.
— Да, не хуя мне по сторонам глядеть, брателло, — разозлился Ринат, — я только вперед гляжу — сквозь прорезь прицела. И давай решим, чтоб вот так не смотреть друг на друга, — ты своей идешь дорогой, я — своей. И тереть нам больше не о чем.
— Пророк Муса сказал… — начал снова неуемный Лом-Али и осекся. Прямо на него по аллее шел его кровник Палач.
Федор, ведомый Грозным Ангелом, сомнамбулически спешил на транссибирский экспресс. Он знал, что там, за Уралом, непременно встретит Генриха и остановит его…
Пересекая сквер, Палач игнорировал возгласы братвы и ваххабитов, легко отбрасывая пытавшихся его задержать и, не приходя в сознание, уклонялся от пуль. Он вышел из транса лишь на секунду, столкнувшись лицом к лицу с Ломом-Али, занесшим над его головой дедовский кинжал, с которым он никогда не расставался.
— Опять ты за свое, — бросил Федор коротко. — Ну не могу я тебе долг отдать, не принадлежу я себе.
С этими словами он ловко подсек протез ваххабита, перемахнул через ограду сквера и, по-прежнему неуязвимый для пуль, бегом направился в сторону Казанского вокзала.
* * *Тарелка Фрица шла на бреющем полете над землей Сибирской и пахала ее своими зелеными лучами. Они вспарывали веками никем не тревожимые пласты. А в разверзшиеся глубины летели с неба семена магического кокса. При этом, барражируя над населенными пунктами, инопланетный аппарат коварно и злокозненно разбрасывал над ними мешки с готовым зельем.
Генрих отправился в полет с тяжелым сердцем. Что-то все же чудилось ему нездоровое во всем с ним сейчас происходящем. Но, зайдя так беспредельно далеко в своей жажде национал-революционной активности, мог ли он не то что повернуть назад, но даже чуть притормозить? Нет, разумеется. Кровь, так обильно им пролитая, все же была не водица. Как-то она должна же была оправдаться. Вот и глядел он теперь на землю в иллюминаторе и гнал сомнения прочь, как мог. Между тем внизу творились вещи удивительные и, пожалуй что, невообразимые…
На заливных, изумрудных лугах паслись стада рыжекудрых мамонтов, ошалело счастливых после выхода из многотысячелетнего ледяного сна. Ко всему привычные сибирские мужики, правда, уже начали тревожить их потихоньку. Кое-где постреливали в них, воодушевленные охотницким азартом, из спизженных с армейских складов «калашей», а где-то просто из озорства пробовали забросать того же происхождения гранатами. В результате добродушные гиганты начали потихоньку звереть и затаптывали не только обидчиков, но и всех обитателей поселков, где те пытались укрыться от мамонтиного гнева.
Фриц, наблюдая все это безобразие, не мог скрыть досады — ему пришлось атаковать взбесившихся животных, которые своей древностью вызывали у него симпатию и почтение, дабы под их многотонными ступнями не погиб начинающий кое-где проклевываться урожай коки. Генриха же, напротив, беспредельность соотечественников несколько приободрила. Что-то в этом было от берсерков — ничуть не задумываясь о причинах и последствиях, шмалять по невесть откуда взявшимся слонопотамам.
Еще слегка угнетала Генриха неясность судьбы его побратима-упыря. «Если все же спасся Серега, как он там один, без дружеской помощи и поддержки?» — тревожился экстремист. Он знал, что майор — мужик компанейский и в одиночку ему будет ой как нелегко. А есть ли в Москве майору подобные, этого Генрих узнать не успел, не до того ему, в общем-то, было.
Между тем пора было выбирать местечко для первой пирамиды. Фриц продемонстрировал своему русскому попутчику видеопослание от Дона Хуана, где тот крайне убедительно объяснил своему ученику, что Уицилопочтли жаждет крови. И если в ближайшее же время она не оросит ступени воздвигнутых в его честь святилищ, то Землю он может и не удержать. Крутанется она вспять, и все придется начинать сызнова.
Намекнул Дон Хуан и на то, что, мол, сам может вот-вот на подмогу пожаловать. И тут же снова, в который раз подтвердил, что Генрих — избранный, от действий которого зависит судьба человечества, а может быть, и всей вселенной. А потому он не должен терять твердости духа, поползновение к чему старый брухо ощутил в нем аж через океан.
Жреца-террориста долго уговаривать не надо было, железной волей он славился еще в детстве. Поэтому Генрих незамедлительно скрутил в бараний рог тугу кручину и внутренне мобилизовался. А вскоре нашлось и подходящее для пирамиды место. Фриц, покружив над неприметной на первый взгляд сопкой, сообщил:
— Здесь строить надо.
— Это почему ж так категорично? — поинтересовался Генрих.
— А вот смотри, брателло, — Фриц охотно повернул к нему экран прибора, наподобие того, которым он пользовался сам, определяя степень нарастания солнечной активности (тот, кстати, тоже был инопланетного происхождения), — это сканер мест силы. Здесь ее концентрация аномальна.
Генрих действительно увидел, что горб графика круто вздыбился.
— А что это за местность такая? — уточнил он.
Фриц сверился с базой данных и сообщил:
— Представь себе, до 53-го года гора эта Сталинкой называлась.
* * *А тем временем транссибирский экспресс, погромыхивая стыками и дребезжа подстаканниками, мчал Палача по российским просторам. Пересекать их из конца в конец в эти смутные дни оказалось мало охотников. Поэтому в плацкартном вагоне было немноголюдно. К тому же даже с виду самоуглубленно-сверхчеловечный Палач производил на окружающих достаточно отталкивающее впечатление, и они с опаской от него дистанцировались.
А ему того и надо было. Федор неотрывно созерцал мелькающую за окном природу и старался сохранить предельную внутреннюю сконцентрированность. Потеряй он ее хоть ненадолго, как тогда услышать новые установки Грозного Ангела? А без его напутствий можно напрочь сбиться с курса и сгинуть в глубине одичалой Руси, так до цели и не добравшись. Но провалить задание Палач права не имел. Ведь, шутка сказать, судя по его видениям, сама судьба бытия висела в эти дни на волоске…
Между тем заоконные картины так и норовили вывести из равновесия. Чумазые, беспризорные детишки на станциях тотчас же стаями облепляли вагоны, прося хлеба, а успевшие развратиться, и зрелищ. Некоторые угрожали ножами. Но Палач, в целях сохранения незамутненности и отрешенности соблюдавший строгий пост, ничем помочь им не мог, чем начинал потихоньку терзаться.
Взрослые же обитатели неоглядных евразийских равнин под влиянием невиданной солнечной активности принялись деградировать еще стремительней, чем до того. Изборожденные следами пороков и наследственных заболеваний лица аборигенов, мелькавшие по ходу поезда, сливались для него в какую-то жуткую, зловещую маску. «Но, может, теплится еще под ней огонек русской души?» — все же надеялся Палач.
Еще в далекие, до своего ухода из мира годы он понял, что в России можно жить только во имя какой-никакой, но лучше всего максимально высокой идеи. А если просто так — то без толку. Лучше сразу, как разобрался, что к чему, валить подобру-поздорову в какие-нибудь комфортабельные страны. Огромная и по большей своей части неприветливая страна всегда слишком ко многому обязывала тех, кого угораздило появиться здесь на белый свет.
Лишь бы как по жизни проваландаться немногим удавалось. Даже самых забубенно-отвязанных и асоциальных в глубине что-то подспудно грызло. Потому и кончались попытки отвертеться от ответственности тяжелыми формами алкоголизма и рецидивизма, а в конечном итоге — полным распадом личности. Однако додумать до конца свою давнюю мысль о происхождении исконной загадочности русской души ему в который раз не дали.
