Алексей Кулаков - Наследник
– Какие иноземные языки разумеешь?
Старательно изгоняя из мыслей блеск немаленькой кучки золота, Тимофей перечислил:
– Фламандский, гишпанский и германских немчинов.
– Какой именно?
Видя, что купец затрудняется понять, о чем именно его спросили, царевич быстро проговорил непонятную фразу, ожидающе вскинув правую бровь.
– Прости, государь-наследник, не совсем разобрал?..
Вместо повторения прозвучала новая фраза, на слух – почти такая же, как и первая.
– Э-э?.. Талерами расплачиваюсь. Их везде принимают.
– Понятно, пляттдойч[130]. Язык ганзейских[131] городов… В каких из них тебе довелось побывать?
– В Любеке, Гамбурге, Люнебурге, Ревеле, Новгороде, Мемеле, Штетине, Брегге и Антверпене. Еще в Риге и Гданьске, но всего един раз – больно уж неласково там принимают гостей торговых из Руси.
Ненадолго задумавшись и медленно проведя пальцами по столу, мальчик задал новый вопрос. Вернее, уточнил старый:
– Ведом ли тебе какой восточный говор?
– Как же!.. Тот, на котором османы меж собой балакают, и язык персов.
Языка татар хозяин упоминать не стал – он и так молчаливо подразумевался. Можно сказать, второй язык государства.
– По-персидски только говоришь?
– Да, государь-наследник. Ежели какая грамотка на ихнем – так я ее толмачу знакомому несу.
– Хорош ли он?
– Весьма хорош, государь-наследник. Что ни дашь – все читает, и письмецо может при нужде отписать. Как-то даже похвалялся, что двунадесять немчинских языков превзошел.
Вспыхнувшие на мгновение глаза показали интерес царевича.
– Имя толмача, где найти?
– Емелька-беспалый, с утра до вечера при Гостином дворе отирается… – Вспомнив, кому он отвечает, купец моментально поправился: – Охочих до его умений ждет.
– Вот как…
Царевич помолчал, что-то прикидывая и решая, затем спокойно спросил, очень чисто выговаривая слова испанского языка:
– Хочешь служить мне?
Без всяких раздумий Тимофей просто опустился перед царственным отроком на колени и торжественно перекрестился. А вот ответить вслух так и не успел:
– Не спеши. Мне невозможно солгать, от меня невозможно уйти против моей воли, и я… – Десятилетний мальчик очень нехорошо улыбнулся. – Не люблю глупцов и предателей. Пока же – завтрашним полднем я буду молиться в Благовещенском соборе. Приведешь мне своего беспалого толмача.
Вновь перейдя на родную речь, наследник поднял хозяина с колен и встал сам, направляясь на выход. Увидев в сенях явно поджидающую мужа купчиху, он скользнул взглядом по ее безупречно набеленному лицу с насурьмленными бровями и едва заметно поморщился. Усевшись в богато украшенное седло своего кабардинца, царевич подобрал поводья и в полный голос попрощался с супружеской четой:
– Ты, кажется, мечтаешь о втором сыне? Пока жена твоя носит на лице яд, мечтания эти бесплодны…
Когда-то давно, при Иване Третьем Великом, на низменном, заболоченном лугу напротив тогда еще белокаменного Кремля паслись ленивые буренки под бдительным присмотром нанятого вскладчину пастуха. Шло время, стены родовой крепости московских государей сменили цвет белого известняка и сероватой штукатурки на краснокирпичный монолит, украсились высокими башнями, – а луг как-то незаметно начал зваться Болотом, расцветя монастырскими да великокняжескими садами. Прошло еще немного времени, и просто «Болото» превратилось в Болотную площадь – место, где в будние дни сам по себе образовывался посадский торговый рынок. А в дни, когда Господь заповедал отдыхать, народ с радостью веселился или устраивал большие кулачные бои, когда мужики с одной улицы вставали в стенку против мужиков с другой. Бессчетные синяки, свернутые носы, выбитые зубы (а временами и глаза!) – и никакой злобы или ненависти впоследствии, а только куча интересных воспоминаний и взаимное уважение.
– Люд православный!..
Но, когда на Болоте еще затемно начинали стучать плотницкие топоры, горожане сразу понимали, что они увидят утром: прочно сколоченный помост с плахой либо еще чем схожим посередке, служивых Разбойного приказа в красных рубахах палачей и тех, для кого это все готовилось. Потому как, согласно стародавней традиции, любые публичные наказания преступников, включая смертную казнь, проводили именно на торговых площадях.
– Людишки злонравные, именем Нэгумка да Камбулатка, умыслили на здоровье и честь Великого государя, царя и Великого князя Иоанна Васильевича и государя-наследника Димитрия Иоанновича. Кроме того, желая рассорить его с добрыми союзниками…
Под зычный голос глашатая площадь постепенно наполнялась молчаливыми горожанами. Поначалу равнодушными, пришедшими лишь ради достаточно редкого зрелища смертной казни. Но, услышав про то, как двое черкес что-то там злоумышляли на старшего из царевичей, коего многие из москвичей после посещения Успенского собора, причащения целебной воды с частичкой его благодати и разглядывания места, где юный отрок провел в недвижимой молитве пять дней, на полном серьезе считали новоявленным святым… В общем, стража вокруг клетки из деревянных жердин, в коей их и везли на казнь, оказалась совсем не лишней – не будь ее, двоих преступников могли бы и не довезти. На клочки бы разодрали, на кровавые шматки мяса и кожи!..
– Дорогу!
В мигом успокоившейся толпе довольно быстро образовался неширокий проход, сквозь который проехала стража государева, затем несколько ближников во главе с князем Вяземским, а за ними и сам державный правитель. Не один – по правую руку от него насупленным вороном сидел в седле аргамака старший сын и наследник князя-валии Малой Кабарды Домануко Темрюкович.
– Люд православный!..
Не разводя долгих церемоний, царь чуть кивнул, разрешая начинать, и каты вытащили из клетки на помост бывшего стременного. На вид почти целого, разве что вместо прежней нарядной одежки закутанного в грязное и драное рубище. Раз – его повалили на бок и отрезали язык, тут же приложив к ране каленое железо. Два – намертво прижали к настилу. Три – что-то сделали и начали аккуратно, чуть ли не с почтением поднимать, бережно придерживая с двух сторон. Казнимый бешено задергался, открыл в громком клекочущем мычании рот, каты разошлись в стороны – и разом стало видно, как его тело под собственной тяжестью медленно насаживается на тонкий и с превеликой заботой оструганный осиновый кол. С мокрым хлюпаньем разошлась кожа у основания шеи, и в небо уставилось заботливо смазанное салом и чуть закругленное (чтобы не разорвать, а раздвинуть) острие, поблескивающее потеками крови и мазками нутряного жирка.
– Второго давай.
Служивые Разбойного приказа лиц не прятали, привычно и с немалой сноровкой выполняя свою неприятную работу. Не обращая никакого внимания на все трепыхания бывшего стольника, его легко выдернули из клетки, с громким треском разорвали прикрывающее худые телеса рубище, обнажив спину, после чего и привязали к столбу за вздернутые вверх руки.
– За вины его да будет лишен языка и бит кнутом. Нещадно!
Старший кат Аввакум подождал, пока подручные отрежут и прижгут язык, принял орудие наказания и чуть шевельнул рукой. Государь указал особо не затягивать, но и не торопиться, а значит, ему следовало потщательнее примериться.
Шштух!
Первый удар прозвучал как выстрел, да и последствия его были схожими – распятое тело отбросило вперед, а на спине вспухла и разошлась длинными узкими краями глубокая рана.
Шштах!
Казнимого стольника вновь бросило вперед, а кончик кнута с вплетенной в него свинчаткой, только что с неимоверной точностью угодивший на то же самое место, гибкой змеей отдернулся назад. Потерявшее сознание тело безвольно обвисло, по ногам заструился тоненький ручеек крови и мочи.
Шштух!
В ране отчетливо проглянула светящаяся нежной белизной кость позвонков.
Шшта-ах!
Даже не проверяя конечного результата, старший кат еще разок щелкнул кнутом, стряхивая ошметки плоти и капли крови, одним сложным движением свернул его в кольцо и низко поклонился великому государю, показывая, что его воля исполнена в точности. Бывший стременной помучился, но недолго, а затем ему милосердно перебили хребет и оставили в покое – истекать до смерти багровой кровью. Нет, кто-то мог бы насчет последнего и поспорить… Но это только если не смотреть на первого из казненных, коему предстояло мучиться на колу самое малое до следующего вечера. Это если ОЧЕНЬ повезет, потому как обычно такое вот «сидение» длилось куда дольше, иногда растягиваясь до семи дней.
– Дорогу!..
Первым уехал великий государь, не выразивший ни радости, ни печали от смерти двух черкесов. За ним, отставая на три шага, следовал по-прежнему мрачный Домануко-мурза, расстроенный отнюдь не казнью дальних родственников. Да будь его воля, он бы всех на кол посадил – и того, что сгнил заживо, и того, кому достался кнут!.. Потому как военный союз с Руссией был необходим Малой Кабарде словно воздух: со всех сторон враждебные тейпы (роды), тлеющая война с правителем Большой Кабарды, постоянные набеги крымчаков и ногаев… Князь-валия, узнав о случившемся от специально отправленного гонцом Салтанкула, почернел лицом и ругался самыми последними словами, а потом долго думал. Сотню вороных жеребцов-аргамаков и столько же молодых кобылиц ахалтекинской породы привел с собой его наследник, лично извинился перед царем и его первенцем – и очень долго разговаривал с сестрой, постаравшись полной мерой передать недовольство отца и остальных братьев и не слушая никаких ответных оправданий. Ближняя свита думает мысли своей госпожи и говорит ее словами!.. И именно она отвечает за деяния своих людей, какими бы они ни были. Подавив тяжелый вздох, Домануко незаметно огляделся по сторонам, ища неприязненные взгляды. Не обнаружив их, чуть-чуть повеселел и выпрямился в седле, на некоторое время позабыв о своих невеселых мыслях: государь московский извинения принял, его наследник тоже сказал, что зла не таит, а сестра… Гошаней всегда была умницей и прекрасно поняла, что сперва ей надо укрепить свое положение рождением сына, а уж потом о чем-то там мечтать.
