Дмитрий Дашко - Гвардеец
Карл, более-менее сносно научившийся русскому, с интересом прислушивался к нашим беседам, но не всегда принимал в них участие. Беглая речь давалась ему все же неважно.
Поездку вполне можно было бы назвать приятной, если б не надоедливый гнус. Комариный сезон еще не настал, зато слепни водились в избытке. То и дело приходилось громкими шлепками убивать мерзких насекомых, норовящих укусить в самое неожиданное место.
Дорога разделилась на два рукава — один, узенький, вел к видневшемуся в отдалении погосту. Второй рукав, пошире, накатанный тысячами колес и изрытый копытами лошадей, прямой ниточкой уходил на многие версты без единого поворота.
Местечко для тех, кто упокоился навсегда, выбиралось со вкусом, если можно так выразиться, — тихо, красиво и спокойно. Кладбище выглядело ухоженным, за могилками присматривали — убирали, прогоняли надоедливых ворон и соек, поправляли струганые кресты. Видимо, жители окрестных деревень здесь хоронили родственников и рассчитывали в будущем тоже найти тут последнее пристанище.
— Райское место, — благолепно сняв шапку, произнес Михайлов. — Хотел бы я, чтоб меня похоронили в таком, а не где-нибудь на чужбине.
Он перекрестился.
— А не все ли равно тебе, где гнить? — вяло спросил Чижиков, не разделявший философских настроений собеседника.
— Нет, не все, — недовольно произнес Михайлов. — Здесь все родное, свое. Глаза не нарадуются.
— Это на кресты-то глядючи?
— Да не в крестах дело, — вскипел собеседник. — Лепота тут. Грибов, наверное, видимо-невидимо, зверья всякого мильенами бродит, а в речках рыба разве что из воды не выпрыгивает. Зачерпни ведро — обязательно леща или уклейку вытащишь. Остался бы тут навсегда, избу бы купил — она, чай, рубля три, не больше стоит, бабенку б завел из вдовушек, поласковей, хозяйством каким-никаким прирос.
— Гляди, как бы действительно не остался, — пробурчал Чижиков. — Вон и могилка свежевырытая впереди имеется.
Михайлов бросил взгляд на черный провал в земле и ядовито сплюнул:
— Типун на язык тебе, Степка, болтун ты несчастный.
— Кто из нас болтун! — рассмеялся дядька.
— А у тебя что — не лежит душа к этим краям? — подъехал я к Чижикову.
Гренадер устало вздохнул:
— Почему не лежит? Лежит, конечно. Токмо погнали нас всей семьей отсюда из Рассеи метлой аж до самых крымских степей. И за то спасибо, конечно. Могли батьку моего вообще без головы оставить.
— Из-за чего? — не сразу понял я.
— Знамо из-за чего. Батя мой в стрельцах московских служил, что бунтовать супротив Петра Ляксееича вздумали. Хучь и ни при чем предок мой был, и в мыслях не держал на самодержца покушаться, но как пошли головы на плахе лететь, его вместе с другими в назидание из Москвы выперли и на границу с крымчаками послали с маткой моей да нами, детворой, мал мала меньше. Не все и доехали... Кажную версту кого-то да хоронили. Дали нам землицы чуток, а как зачали полки ланд-милицейские строить, так я туда напросился. Батька сказал, что, раз бугаем таким вымахал, нечего за сохой ходить.
— А в гвардию как попал?
— Обычным макаром, почитай, как почти все из наших... Приехал майор Хрущов, стал людей для гвардии присматривать. Меня начальник наш все уберечь хотел от набору, жалко ему было в столичные войска справного солдата отдавать, да рази такую оглоблю схоронишь? — усмехнулся Чижиков. — Прятали-прятали, да все без толку. Майор, видать, глазастый попался, а может, и донес ему про меня кто. Он как увидел меня, ажно от радости затрясся, Гаргантюэлем каким-то назвал. — Гренадер сплюнул. — Хто хоть это, господин сержант? Скажите, сделайте милость!
— Великан такой из книжки.
— А, — успокоенно протянул гренадер. — Тогда ничего. Я уж думал, ругательство какое. Много доводилось слышать. Так уж устроены люди русские — шагу не шагнут, чтоб не полаяться друг с дружкой, хоть по поводу, хоть впустую. Батюшки святы, запамятовал, на чем и остановился, — растерянно произнес Чижиков.
— На том, как майор Хрущов в гвардию тебя записал, — напомнил я.
— Точно, — кивнул гренадер. — Так все и было. Приехал майор, пальчиком ткнул, великаном энтим назвал и велел писарю бумагу на меня готовить. «Ты, говорит, Чижиков, хоть по фамилии — птаха мелкая, зато вид имеешь исполинский. Стало быть, полагается тебе в гвардии дальше служить». Понятно, что мнения моего и спрашивать не стали. Так и записали меня да еще сотню хлопцев из ланд-милицейского полка в гренадеры гвардейские. Я поначалу закручинился, знал, что у бати из службы вблиз особы царевой ничего путнего не вышло, и у меня на роду такое ж, поди, нарисовано. Но потом привык, втянулся...
— И как, не жалеешь?
— Чего ж жалеть-то?! Чему быть, того не миновать. Умный человек везде примененье себе найдет. Так и с гвардией получилось.
— Значит, ты из московских стрельцов. Интересно, — протянул я. — Вы поначалу в Москве стояли. Не тяжело было в том месте, где раньше жил, обращаться?
— Да как сказать. По первой приходили в башку мыслишки разные, да враз за кончились. Сходил я как-то, поглядел на домик, что батяня руками своими срубил. Стоял возле забора битый час, и ничто внутри так и не шевельнулось, хучь и прошло здесь не одно лето детское. Вот оно — время — что вытворяет. Чужой стала мне Москва, будто и не родился тут.
— А Михайлов откуда будет?
— Леший его знает, — махнул рукой Чижиков. — Из рекрутов набрали, а откуда именно — мне то не ведомо.
— Вологодский я, — обиженно просипел Михайлов — очевидно, дало о себе знать холодное молоко, и гренадер простыл.
— Что, из самой Вологды?
— Ну не из самой, а из деревеньки, что верстах в двадцати от нее будет. Меня поначалу в Бутырский пехотный полк определили, а как ротного моего в гвардию перевели, так он и меня за собой потащил.
— Как зовут твоего благодетеля?
— Дык их благородие подпоручик Хитров Андрей Васильевич. Токмо здесь наши дорожки уже разошлись. Меня в гренадеры забрали, а его в фузелёрскую роту определили. Он все хотел в денщики забрать, да не сложилось.
— Неужели переживаешь, что, вместо того чтобы офицеру своему сапоги чистить да мундир штопать, в регулярстве находишься? — спросил Чижиков.
— При Андрее Васильевиче оно, конечно, поспокойней бы было, он человек душевный — мухи зазря не обидит, но не в человеческой это власти — судьбу свою упорядочивать. Так что мне и тута, в гренадерском капральстве третьей роты, неплохо. Еще б и гоняли вы, господин сержант, не так сильно — я бы жил да в ухо не дул.
— Дурья твоя башка, господин сержант солдата из тебя настоящего делает, а ты просишь, чтобы поменьше гоняли. Думаешь, на печи лежа, можно супостата победить? — разъярился Чижиков.
— Чего мне думать? — хитро прищурился Михайлов. — Нехай начальство думает, а нам приказывает.
— Выходит, котелок у тебя на плечах, чтобы еду в него запихивать, да и только? — поразился дядька.
— И для энтого тоже. Без пищи полезной и голова не работает, и тело не слушается.
— Все, заканчивайте, — устало сказал я, чувствуя, что начинается банальнейший гнилой «базар» ни о чем. — Драгуна еще разбудите.
— Энтого рази только пушкой добудишься, — снова засмеялся Михайлов.
Разговор прекратился. Все замолчали, думая о чем-то своем. Я же все больше — про окружающую нищету. Встреченные деревеньки мало чем отличались друг от друга — горсть черных избушек с огородами, окруженными хилым заборчиком, а чаще — плетнем. Землю пашут плугом, больше похожим на зубья какого-то дракона, — они вгрызаются неглубоко, слегка взрезая почву. Боронят устройством, изготовленным из напиленных деревянных пластин с сучками на нижней стороне. Понятно, что о щедром урожае остается только мечтать, а ведь при грамотном подходе эта землица способна про кормить не од ну страну.
Насколько я понял, за границей давно в ходу устройства гораздо удобней и практичней. Понятно, что Петру Первому было не до сельского хозяйства, он развивал промышленность, да все больше военную, заботился об армии и флоте. Не дошли у него руки до мужика деревенского с косой да сохой. Разве что налогом посильней обложить удалось.
Вот где поле непаханое для прогрессорства! Жаль, не агроном я, из удобрений знаком разве что с навозом, а дачными грядками занимался из-под палки, когда родители наседали.
Помню, как Бирон, подполковник, сокрушался, что не выращивают здесь картофель. И ведь по-человечески его понять можно, сам о жареной картошечке с салом мечтаю, чтоб шкворчала. Вот бы подбить кого культурой этой заняться на полном серьезе — привезти клубни из Германии или Польши, засадить поле побольше, народ постепенно приохотить, только не таким способом, как у нас принято, — с расстрелами да бунтами. Французы, умные люди, что придумали: нарочно объявили запрет простым крестьянам картофель выращивать, только знатным господам разрешили. Конечно, французские «фермеры» быстро из господских полей картошку повыкапывали и у себя посадили. Так и приохотились. Вот что значит тонкое понимание человеческой психологии! Надо бы и у нас такое сделать.
