Александр Громов - Исландская карта
Михаил Константинович хорошо знал, что это означает. Он больше не цесаревич, не наследник престола. Произошел переворот, и его заточили в крепость. Как этого, который младенец… Как еще многих. Не исключено, что через минуту за ним придут и поведут на казнь. Весьма вероятно, что придушат здесь же, в темнице. А может быть, его оставят умирать от голода и жажды в ледяных стенах.
Пытка холодом тянулась вечность. Тело перестало слушаться и примерзло к топчану. Язык отнялся. Скрипели петли железной, снабженной зарешеченным смотровым окошечком двери, входили и выходили разные незначащие люди и, ничего не сказав, выходили вон. Ум заходил за разум в попытках постичь, чего им надобно. Камер-юнкер Моллер, друг душевный, разразился глумливым смехом, позволил себе непристойный жест по адресу Михаила Константиновича и, пренагло виляя задом, упорхнул вон под ручку с певичкой Жужу. Гвардейский поручик Расстегаев и отставной капитан Пенкин внесли громадное блюдо, на коем в окружении ананасов и виноградных гроздьев возлежала голая баронесса Розенкирхен с пучком петрушки в накрашенном рту. Михаила Константиновича затошнило так, что он покрылся испариной и едва не проснулся, но тут появился папа со скорбным темным лицом, в потрепанной шинели и конногвардейской каске с двуглавым орлом. Несчастному узнику тотчас захотелось бежать куда глаза глядят, но он с ужасом обнаружил, что врос задней частью в топчан, а последний, видимо, привинчен к полу. Венценосный папа сурово сдвинул брови и произнес одно лишь слово: «Недостоин!» – после чего растаял в воздухе, а вместо него образовалась какая-то совсем уже дикая карусель, вся состоящая из мелькающих лиц обоего пола, знакомых, полузнакомых и вовсе, кажется, незнакомых, но неизменно отвратных на вид и дерзко потешающихся над узником. И граф Лопухин приходил тоже, имея почему-то вид архангела, лихо сдвигал нимб на загорбок на манер башлыка, подмигивал, добывал из рукава белоснежного одеяния колоду карт и предлагал сыграть в гамбургский похен.
Липкий ужас – вот что это было такое. А потом пришли двое, силой разъединили Михаила Константиновича и топчан и повлекли узника на воздух. Увидев там на ближайшем пригорке виселицу с петлей, мерно покачивающейся над уже подставленным табуретом, цесаревич рванулся что было сил из рук палачей, не преуспел, завыл по-звериному – и понял, что это был только сон.
Сразу сильно полегчало. Помог страшный сон, и неведомый мучитель перестал помешивать ложкой мозги. По-прежнему, однако, мучил холод и удивляло странное опустошение в каюте, но причину сего цесаревич не постигал. Вроде было вчера какое-то веселье… но какое? Розен в нем участвовал, это точно. Смутно помнилось, что он учинил по отношению к особе наследника престола какое-то свинство… но опять же – какое?
– Ка-арп!.. – вымучил Михаил Константинович, едва ли не впервые за время плавания назвав дворецкого по имени. – Где ты, Ка-арп?..
И верный Карп Карпович сейчас же явился – не иначе дожидался за дверью с чашкой рассолу.
– Доброе утро, ваше императорское высочество. Вот-с, извольте откушать.
Дальнейший утренний распорядок был известен обоим в мельчайших подробностях. Михаил Константинович пил рассол, после чего дворецкий отправлялся в буфет за шампанским, и через полчаса-час цесаревич окончательно приходил в себя. Утренний туалет не занимал много времени. Далее – по обстоятельствам. Наличие веселых друзей, неутомимых на выдумки, а равно шлюх и непременного цыганского хора могло существенно скрасить эти обстоятельства.
Увы – цесаревич окончательно припомнил, где находится, и несколько приуныл. С веселыми друзьями на корвете было туговато, а со шлюхами и цыганами – просто никак.
Ба, вспомнил! Вчера ведь состоялось что-то вроде сражения. Был еще какой-то спор с Лопухиным по поводу опасности для жизни, и бомбы рвались на броне «Победослава». Ну точно – сражение! Это хорошо. Нет, с одной стороны, конечно, свинство – подвергать особу цесаревича опасности! Но с другой стороны – престиж. Боевая слава. Вероятно, и награда. Многие ли наследники российского престола лично бывали в самой гуще боя, а?
После полубутылки «Клико» Михаил Константинович повеселел, о царящем в каюте опустошении решил не спрашивать – само выяснится – и приказал бриться. Тотчас с тазиком, помазком, бритвою и полотенцем явился камердинер, опустивший глаза долу, украдкой вздыхавший и как бы заранее готовившийся к конфузу.
И конфуз немедленно произошел, стоило непривычно жиденькой мыльной пене коснуться щек цесаревича.
– Э! Э! Ты чего это? Сдурел? Почему вода холодная?
Камердинер вздрогнул, от чего пена залезла на правый бакенбард, а Карп Карпович согнулся в полупоклоне и развел руками:
– Ваше императорское высочество! Нет горячей воды. Совсем нет.
– Ну-у? А где ж она?
Верный дворецкий готов был заплакать от стыда и горечи. Волей-неволей ему пришлось рассказать о том, что все дерево на корвете, за исключением мачт и некоторых переборок, ушло в небо дымом, и что туда же ушла вся мебель, и что с утра на камбузе кипятился на лучинках чайник для офицеров, но теперь, конечно, давно выпит, и что не только грубиян кок, но и возомнивший о себе старший офицер отказал в просьбе нагреть воду, и что вчера толпа грубых варваров с полковником Розеном во главе не пощадила сундуков, в коих хранилась коньячная коллекция цесаревича. Не пощадила вместе с коллекцией.
– Как? – подскочил Михаил Константинович, наливаясь кровью. – Мой коньяк? Почему? И ты позволил?!
– Ваше императорское высочество сами позволили, – кротко ответствовал дворецкий.
Михаил Константинович посмотрел на него, потом на то, что осталось от убранства каюты, и понял, что это не шутка.
Против ожидания холодное бритье не причинило ему особых страданий. Страдания начались позже.
Бутылка вина, правда, появилась, но зря Карп Карпович ходил через час за следующей – вина он не допросился. Сунувшись было к старшему офицеру с протестом, дворецкий узнал, что за быт цесаревича отвечает теперь полковник Розен, а найдя последнего, услыхал, что корабельными запасами он не распоряжается.
Круговая порука и неуважение вопиющее! Но Михаил Константинович решил с достоинством вытерпеть все муки. Пусть негодяям самим станет стыдно.
На обед он получил кусок солонины, жестянку сардин, два сухаря крупного калибра, каждым из которых можно было без труда забить гвоздь, соленый огурец и графин клюквенного морсу. Не удержался, спросил об устрицах – и узнал, что початый бочонок с этим лакомством был вчера опорожнен в морские волны, разбит и сожжен в топке.
Пришлось насыщаться тем, что есть. Кто-нибудь другой на месте цесаревича пошутил бы насчет того, что морские моллюски вернулись в родную стихию, и начал бы подтрунивать над собой, но Михаил Константинович не был «кем-нибудь другим».
Ужин доставил ему те же муки, что и обед. Но главное – совершенно нечем было промочить горло. Не морсом же! Цесаревич гордо страдал.
Печальная трезвость родила изобретательность – спать под грудой всего, что осталось от гардероба, включая парадный мундир, было тепло. Хотя тесная кушетка не сделалась просторной.
Утро следующего дня принесло новый удар – посланный в кают-компанию Карп Карпович вернулся чуть не плачущим и без бутылки.
– Не дают-с, – тоном приговоренного вымучил он, пряча глаза и забыв титулование. – Говорят, вашему императорскому высочеству положена теперь одна бутылка на два дня.
– Как?! – На один миг Михаил Константинович стал страшен. – Сгною! Кто посмел?.. Кто говорит?
– Старший офицер говорит… – И честный дворецкий, восприняв обиду цесаревича как личную, шмыгнул носом.
В кают-компании коротали время офицеры, свободные от вахты. Сидя по-турецки на куске брезента, настеленном на голый пол, Фаленберг играл в шахматы с Завалишиным. Шахматы были богатые – бронзовая доска с перламутровой инкрустацией и фигурами из слоновой кости. Только это и спасло их от сожжения. Шахматы принадлежали командиру и временно перекочевали в кают-компанию для подъема настроения.
Сражение шло уже третий час. Завалишин пытался поставить мат конем и слоном. Одинокий король посмеивающегося в усы Фаленберга уже не раз обежал всю доску. Мата не было.
– Да ведь должен же он ставиться! – возмущался Завалишин.
– Раз должен, так поставьте. Только, чур, сами. Заглядывать в учебник во время игры – моветон. Да и сгорел учебник.
– А я тогда вот так! Шах.
– А я сюда ушел.
– Еще шах!
– А я опять ушел. От бабушки ушел, от дедушки ушел…
Тизенгаузен молча пил холодный чай. Батеньков читал невесть каким чудом уцелевший лохматый номер «Русского слова» за март месяц. Свистунов, давясь смехом, вполголоса рассказывал Аврамову непристойный анекдот. Отец Варфоломей придвинулся ближе, стал прислушиваться.
– …А господин отвечает: «Се не проветривать, се мыть надо!»
