Дмитрий Дашко - Лейб-гвардии майор
Ненавижу фальшивую патетику, она способна опошлить любое самое благородное начинание, но здесь и сейчас перед этим догорающим костром я честен как никогда. Не перед кем рисоваться, а самого себя не обманешь.
Только воспоминания связывали меня с прошлым, но постепенно они размывались, становились нечёткими. Что-то чужое вторгалось в меня, искажая память, делая её зыбкой и ненастоящей. Кто-то смело смешал осколки воспоминаний, и я теперь не мог разобрать, где моё, а где — настоящего Дитриха.
Вот я иду в школу, первый раз в первый класс, но почему-то вместо пожилой добродушной Марь Иванны вижу сухонького старикашку в лиловом камзоле и пропахшем мышами парике.
— Не выучишь к завтрашнему занятию, поставлю на горох, — угрожает учитель.
Он не обманет, обязательно выполнит обещание, и на моих коленках надолго останутся отметины от сухих горошин.
Первое свидание. Девочка с большими, похожими на бабочку бантиками и глазами цвета ясного и чистого неба, которую я провожаю после школы, любезно разрешает нести её портфель. Он из розовой кожи, с кармашками для пенала и металлическими бляшками замка. Я горд и доволен собой. И вдруг будто вспышка молнии.
Дождь. Тучи, затянувшие всю небесную гладь. Я прячусь под навесом, и капли гулко барабанят по крыше. Рядом смущающаяся белокурая девчушка в сером домотканом платьице и переднике с вышитыми узорами. Её волосы пахнут сеном, а губы свежестью. Она готова на всё, послушна любому моему… нет, не приказу, слову. И я знаю и в тоже время не знаю, как её зовут. Стало страшно: неужели, пройдёт ещё немного времени, и я всё забуду? Сзади послышался шорох. Я обернулся.
— Не спится, фон Гофен?
Вопрос задал дежуривший в ночную рынду капитан-семёновец Иван Круглов — невысокий, худощавый, с узким вытянутым лицом типичного англичанина.
— Да так, — неопределённо протянул я. — Не хочется.
— Завидую вам, барон. Мне вот спать сегодня по должности не положено, а глаза сами слипаются, — посетовал Круглов. — Дозволите погреться? Он протянул руки к костру.
— Ненавижу эти края. Всё не по-людски. Днём жарко, ночью холодно.
— А что, приходилось бывать здесь раньше?
— А как же, — кивнул он.
— Опытом не поделитесь?
— Да нечем мне делиться. Давно это было. Так давно, что кажется, будто и не со мной.
— Очень жаль.
— Не жалейте, фон Гофен. Опыт — дело наживное. Скорей бы в Азов попасть, надоело по степи мотаться. Хотя и там такая жизнь пойдёт, только держись. Знаете, барон, а вам никогда не приходила в голову мысль: а зачем нам всё это?
— Простите, не понял …
— Постараюсь объяснить, — Круглов присел к костру. — Зачем нас, русаков, понесло в эти чужие для нас степи? Неужто своих земель маловато? Крути не крути, а дел недоделанных и на родине полно, а мы, заместо того, чтобы ими заняться, на турок воевать идём.
Я мысленно похвалил его: вопросы Круглов задавал правильные, вот только ответы на них дать не так просто, как кажется. Бессмысленно рассказывать о государственной целесообразности тех или иных действий. Круглов смотрит на ситуацию с точки зрения обычного человека, пусть даже облачённого в офицерский мундир. По-своему, он прав.
— Мы здесь для того, чтобы наши дети, внуки и правнуки могли гордиться.
— Гордиться? — удивлённо вскинулся Круглов. — Чем же, позвольте узнать?
— Простите за патетику, господин капитан. Великой родиной и великими предками. И ещё, для того, чтобы нас не схарчили. Империя жива до тех пор, пока расширяется. Стоит только остановиться, перевести дух, отказаться от прошлого и …
Я вспомнил страну, в которой родился и которой почти не помнил, и продолжил фразу:
— И тогда будет плохо, очень плохо, господин капитан. Круглов помолчал. Его лицо стало задумчивым и отрешённым.
— Ваши слова напомнили мне кое-что из прошлого, из очень грустного прошлого. Пожалуй, вы правы, барон. Империя должна расширяться. И ещё: она обязана дорожить теми, кто её строит. Послышались громкие крики часовых, карауливших лагерь:
— Стой, куда прёшь?
— А ну осади, кому говорят. Чего тебе надобно?
— Не твоего ума надобность, — последовал грубый ответ. — Зови старшого, докладываться буду. Дай дорогу!
— Обожди, кликну, кого следует.
Часовой дунул в свисток. Круглов, услышав трель, быстро пошагал в темноту. Пола шатра раздвинулась, показался сонный Бирон.
— Что такое, что за шум? Увидев меня, он приказал:
— Барон, узнайте, что стряслось и доложите. Кого ещё принесла нелёгкая. Бирон зевнул и скрылся в шатре. Я взял шпагу и поспешил за Кругловым.
Причина переполоха выяснилась быстро. Часовые задержали трёх казаков в синих чекменях, высоких меховых папахах и широких как русская душа шароварах.
— Кто такие? — стал расспрашивать Круглов.
— Донцы мы, — начал объяснять пожилой казак, бывший в троице за старшего. — От полковника Кабыздохова присланы с донесением.
— Как говоришь, зовут полковника? — я не сдержал улыбки.
— Кабыздохов его зовут, Илья Лукич, — терпеливо повторил казак.
— А сам кто таков будешь?
— А я буду сотником евонным, Федькой Вырвиглаз.
— Ну и фамилии у вас, братцы, — ухмыльнулся Круглов. — Кабыздохов, Вырвиглаз…
— Фамилии как фамилии, не хуже других будут, — гордо ответил Федька. — Вы меня лучше к старшому отведите.
— Ступай за мной, — велел я. Казак послушно пошёл, ведя коня на поводу.
— Хто тут за главного?! — поинтересовался Федька, когда мы оказались возле штабного шатра. — Сделай милость, добрый человек, скажи, чтоб мне не опозориться.
— Лейб-гвардии подполковник Измайловского полка Густав фон Бирон.
— Немец значит? — спросил казак.
— Немец, — подтвердил я. — А что: не нравится?
— Да мне как-то всё равно. Лишь бы сурьёзный да толковый был, — пожал плечами сотник.
Ему и впрямь было всё равно, кто и какой нации командует. Казачество, известный котел, переплавивший в себе не одну дюжину народов.
— Не волнуйся, толковей некуда, — заверил я.
— Слушай, а что это за мундир на вас надет непонятный? Сразу и не признаешь. Мы поначалу думали, что это ляхи или цесарцы лагерем стали.
— Откуда ж им здесь взяться?
— Леший их знает! В степи всякое быть может. Дюже сумневались: наши, чи не не наши.
— Наши, — засмеялся я. — Скоро всю армию переоденем в новые мундиры. Они куда удобней старых.
— Казачкам моим куда проще. В мундиры наряжаться несподручно, в любой секунд надо в седле быть. Не до мундиров нам …
— Ничего, и для вас что-нибудь придумаем.
— Ну-ну, — покачал головой сотник.
Мы зашли в шатёр. Успевший одеться Бирон встретил казака настороженным взором.
— Ваше превосходительство, я к вам от казачков пожаловал. Мы туточки стоим, неподалече, в количестве трёх полков. Приказано нам к вашему деташементу присоединиться. Так что принимайте православное воинство. Вместе поедем татарву лупить.
— Три полка, — задумчиво произнёс Бирон. — Это сколько выходит у вас сабель?
— Тыщи полторы, не меньше, — доложил казак. — Все сабли вострые, кровушку пролить басурманскую горазды.
— Тогда скачи обратно, передай, что жду господ-полковников у себя в шатре поутру для выработки совместного плана действий. До Азова, стало быть, вместе будем продвигаться. Да, и скажи ещё своим: пусть смотрят, чтобы порядок был! Здесь не казачья вольница, а регулярная армия, — повелительно рыкнул Бирон.
— Эвана какой здоровый да голосистый! — поцокал языком Федька, когда мы вышли из шатра. — В такого стреляй — не промахнёшься.
— Типун тебе на язык! — замахнулся я на него.
— Та я ж шуткую, — захохотал Вырвиглаз. — Нехай ваш полковник живёт хучь сто лет, да в ус не дует.
Утром, вместе с казаками прибыла ещё и сотня калмыков. Известие это мы встретили с большой радостью. Калмыки были нарасхват, особенно в степи. Их конница считалась грозной силой, а низкорослые скуластые всадники давно заслужили репутацию свирепых и отважных воинов, которые метко стреляли из луков и не боялись лихого сабельного удара. Те, кто побогаче, имели ружья и доспехи, но, вне зависимости от социального статуса все калмыки, выступившие в поход, были о двуконь. Маленькие, величиной не более полутора метров калмыцкие лошади преимущественно гнедой и бурой масти славились выносливостью и способностью совершать без еды и отдыха переходы в сто вёрст. Столь скромное в количестве пополнение стоило на самом деле драгунского полка.
В маленькую речушку вышедшего из Петербурга гвардейского отряда со всех сторон стекали всё новые и новые ручейки, превращая деташемент в полноводную реку. Сводный батальон на глазах разворачивался в многотысячный корпус. Сила собралась грозная и немалая.
И всем этим войском надо было управлять. Бирон с чего-то решил, что у него не хватит ни опыта, ни авторитета. Спорить с ним было бесполезно. Упрямства в Густаве хватило бы на троих.
