Неизвестная война - Евгений Васильевич Шалашов
Нас с Серафимом аж передернуло от такого незамысловатого объяснения, а мне вдруг вспомнилось первобытное общество, когда тамошние люди тоже предпочитали съедать своих пленников, а не держать их при себе. Этак мужики в деревнях тоже скоро станут съедать пленных красноармейцев.
— Допустим, кормить лишние рты вы не хотите, потому их и убиваете, — принялся рассуждать Серафим. — Но зачем же тогда над людьми издеваться? Глаза выкалывать, животы разрезать, а?
— Только ты меня-то не впутывай в это дело, — обиделся дядька Паня. — Наша округа, почитай, с самого начала за Советскую власть встала, еще с семнадцатого года. Отродясь с красноармейцами не воевали. Вон, у меня двое сынов в Красную армию ушло. Я что, стал бы красных убивать? А если бы это мои детоньки были?
Дядька Паня набычился, начал сворачивать цигарку. Но руки тряслись, махорка высыпалась в снег. Обиделся.
Чтобы не допустить ссоры в нашем маленьком отряде, пришлось вмешаться и мне.
— Дядя Паня, он это так, к примеру говорит, не обижайся. Просто ты здешние обычаи лучше нас знаешь, вот и просвети.
— Ишь, просвещай их, а они…
Серафим Корсаков задумчиво почесал небритый подбородок. Кстати, у меня самого уже выросла небольшая бороденка, которую сбривать не собирался. Не бог весть какая маскировка, но лучше чем ничего. А матрос-краснознаменец смотрит на меня просящими глазами.
— Так, командир, может, это самое? — щелкнул себя по горлу Серафим. — Там все равно только по глоточку осталось.
Ишь, а я-то думал, что этот жест — щелчок по горлу, намекающий, что неплохо бы выпить, изобретение недавнее, а вот, оказывается, в девятнадцатом году оно уже есть. Еще меня смущал этот самый «глоточек». Какая-то фляжка безразмерная получалась. По моим прикидкам, содержимое должно было закончиться еще на прошлом привале. Уж очень мужики основательные «глоточки» делали.
— Серафим, а ты кроме, фляжки сколько еще самогонки с собой взял? — поинтересовался я, посмотрев в глаза нашему «краснознаменцу». Тот пытался сделать невинное личико, выпучив честные глазки, но потом хмуро выдавил:
— Две бутылки.
— А если честно? Я ведь сейчас искать начну. Если найду — разобью.
— Э, парень, ты чего это? — всполошился дядька Паня. — Чегой-то разобью? Ты эти бутылки клал? Если не клал, так не тебе и бить.
— А вот так просто пойду и разобью, — пообещал я.
— Ладно, всего четыре. Моих три, да у дядьки Пани одна, — «раскололся» Серафим. — Володька, ну не будь ты таким занудой. Ты нас с Паней хоть раз пьяными видел?
— Если бы видел, так давно бы расколотил, — хмыкнул я. — Мне просто интересно стало — сколько вы пузырей в сани засунули, подпольщики хреновы.
— Чего засунули? — в один голос спросили и возница, и матрос.
Тьфу ты, опять я малость опередил события, занеся в прошлое термин, появившийся так, в девяностые годы. Нет, в восьмидесятые.
— Ну, пузырь, фанфурик, бутылек, — начал выкручиваться я, заодно пожалев, что вообще начал доставать мужиков из-за такой ерунды.
Ведь и на самом-то деле ни Серафим, ни Паня еще ни разу не перебрали меры. Если вечером, да по чуть-чуть, то ничего страшного. Это уж я, как товарищ Дзержинский, стал чересчур придираться. Артузов мне говорил как-то, что Феликс Эдмундович на дух не переносит ни пьяных, ни тех, кто с похмелья. Впрочем, здесь я с Дзержинским согласен. Пьяный, а даже и просто выпивший чекист, опасен для общества.
— Ладно, замяли, — сделал я шаг к примирению. — Сколько у вас осталось?
— Одна, — грустно сообщил Серафим. — До Архангельска точно не хватит.
— Хрен с вами, половину добейте, а вторую на опосля, — вздохнул я, слегка досадуя на себя, что проморгал «контрабанду».
Когда Серафим и дядька Паня исполнили приказ, возница начал рассказывать:
— Спрашиваете — зачем жестокость, для чего, мол, руки-ноги отрезать, глаза выкалывать или в землю живьем закапывать? Так все просто. Делают так, чтобы красные испугались и больше к их деревням не совались. И не просто так мучают, а по мирскому сходу. Решение выносят — мол, так и так, решено этих красноармейцев в проруби утопить или топорами забить, а мир эту бумагу подписывает.
— Типа круговая порука? — заинтересовался я.
— Типа-типа, — закивал уже опьяневший дядька. — Блюдечко ставят, по блюдечку подписи идут, по кругу, чтобы виноватыми были все, а зачинщиков не найти.
Вот так вот, Фуэнте овехуна[9] российского разлива. Если виноваты все, то не виновен никто. Правда, никто не сказал, что нельзя просто «назначить» виновных или наказать каждого десятого, скажем.
С утра наш возничий преподнес нам плохую новость.
— Мы скоро из леса выедем, там дорога широкая, а на ней болкпост с пулеметом.
— Чего-чего? —
