Зимний Мальчик (СИ) - Щепетнёв Василий

И люди веселились. Кричали «Горько!», плясали под радиолу, пили, закусывали, опять «Горько!», опять пляски, опять пили, опять закусывали.

И стало мне странно. Почувствовал я себя даже не лошадью на свадьбе, а телегой. Чужаком. Почему? Барон мне нравится, жена и есть жена, гости тоже вроде бы нормальные люди, хорошие, плохих Яша бы и не позвал. Водка крепкая, вино разное, котлеты по-киевски вкусные, салат приятный, так чего же я скис? Может, трезвость мешает? Но пить спиртное и не хочу, и не могу. То есть могу, но не хочу до отвращения. А минералка на столе есть, «Смирновская», лучше только боржом. Минералку я пью. И пару раз попытался крикнуть «Горько». И даже плясал и прыгучку, и топталку.

Может, я завидую барону? Всё у него просто, всё у него ясно, жизнь налаживается, сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем позавчера. Решает вопросы в порядке живой очереди, и вообще… Завидую и хочу опроститься?

Но откуда мне знать, что у Шифферса на душе? У него поводов завидовать мне предостаточно, а ведь не завидует. Или, по крайней мере, виду не подает. Улыбается. Доволен.

И я улыбнулся тоже. Есть такая теория: действие влияет на эмоции. Улыбаешься — и становится веселее. Или, по крайней мере, комфортнее.

И так, улыбаясь, сказал девушкам:

— А не пора ли нам того… по-английски удалиться?

— Пора, но отчего же по-английски? — удивилась Ольга.

И мы пошли прощаться по-русски. С объятиями, поцелуями и «на посошок». Я-то не целовался, с чего бы, а девушки обнимали счастливую новобрачную, будто век были знакомы.

А я просто пожал барону руку, нормировщице Гале поклонился, родственникам тоже. И был таков.

Нас едва выпустили с территории, но всё-таки выпустили, когда мы загорланили «Ой, мороз, мороз». Ясно же, со свадьбы молодежь. Гуляет.

— Ну, и? — спросил я.

— Странное у меня чувство было: не на месте я, как вишенка в яичнице, — сказала Надя.

— Вот-вот, — подхватила и Ольга. — Словно цыпленок в лисятнике. И ясно, что вроде бы свои люди, а — не свои.

— Классовая напряженность, — предположил я.

— Какая классовая напряженность?

— Обыкновенная, по Марксу. Кто мы для этих ребят? Белоручки, нахлебники, живём за счет гегемона. Они, понимаешь, работают. А мы все такие чистенькие, ладненькие, нарядные, так и хочется морду начистить. Воспитание только не позволяет, но ещё граммов двести водочки, и позволит.

— Ты думаешь?

— Я чувствую. Как чувствую приближение грозы.

— Будет гроза?

— Нет. Я чувствую, что теперь, когда мы ушли, грозы как раз и не будет.

Мы медленно ехали по вечернему Черноземску. Потом я повернул к Морю. К водохранилищу. К тому месту, где мы когда-то распевали «What is a Youht». Давно. В прошлом году.

— Развеяться нужно. Раздышаться. А то придете домой, а от вас винищем разит.

— Ничего, поразит и перестанет, — сказала Ольга.

— Ну, пусть поменьше поразит.

— Сильно пахнет? — забеспокоилась Лиса.

— Не сказать, чтобы очень.

Мы доехали до плотины.

Небо, звезды. Луны нет.

Постояли, походили, подышали. Даже спели. Нет, не про мороз. А так, из прежнего.

И тут девочек разобрало. Портвейн — опасное вино. Медленно запрягает, но далеко едет.

Домой им в таком виде лучше не показываться.

Я усадил их в «ЗИМ», скорее даже уложил, и повез в Сосновку. Быстро повёз, «ЗИМ» умеет ездить быстро. Лучше бы их, конечно, к себе, но приличия никто не отменял. Ничего, Павел и Пелагея обиходят. Я даже позвонил домой и Бочаровой, и Стельбовой. Так, мол, и так, телефон на даче Андрея Петровича барахлит, попросили меня позвонить. А сами спать легли. Где спят? На даче Андрея Николаевича, вестимо. Где ж ещё. Нет, просто устали. Экзамены, соревнования, немножко на свадьбе институтского товарища погуляли, ну, и устали сильно. Нет, никаких происшествий на свадьбе не было, а было всё чинно, благородно. Да, спокойной ночи.

Думаю, впредь никаких портвейнов дамы пить не будут. И вообще, портвейн — мужской напиток. Даже не мужской — мужицкий.

Имею в виду наш, советский портвейн.

Ничего, утром Пелагея даст девочкам хитрые немецкие таблетки. Бросишь в стакан, таблетка с шипением растворится, и пьется, как лимонад. А через десять минут голова светлая, и самочувствие тоже светлое. Как-то весной с Андреем Петровичем разговаривали о жизни. Он всё прощупывает меня, то ли зятя во мне видит, то ли ещё кого. Скорее, ещё кого. Разговаривали под водочку, «Посольскую», а закуски — хлебушек бородинский и селедка с луком. Самая обыкновенная солёная селедка, по рубль двадцать килограмм. Он про Ольгу рассказывал. Ольгу воспитывала сестра Андрея Петровича, старая дева, работает в профсоюзах. Но какая из старой девы воспитательница? Правильно, чистый теоретик. Вот и приходится самому присматривать. И на меня посматривает. Мать у Ольги умерла пять лет назад. Лейкоз, ничего сделать не смогли. Отсюда у Ольги и желание стать врачом и спасать людей. Что ж, врачом ничего, врачом даже хорошо. Для девочки.

Я водочку пил вровень с первым секретарем, тут не откажешься. То есть отказаться-то можно, но не нужно. И в пьяной откровенности, отчасти (процентов на девяносто) и наигранной, сказал, что как раз парень в медицине много чего сделать может. Я, к примеру, интересуюсь организацией сопровождения спортсменов международного класса. Чтобы к чемпионатам мира, олимпиадам и прочим важным соревнованиям спортсменов готовили и медики, применяя достижения советской науки. И боролись с допингом, куда без этого. Не просто интересуюсь, а работаю под руководством профессора кафедры физического воспитания Лидией Валерьевны Петровой.

Говорили, говорили, и бутылку уговорили. Расставаясь, Андрей Петрович дал мне две таблетки. Из тех, что в обычных аптеках не продают. Каждая таблетка упакована отдельно в пакетик из фольги. Большая таблетка, с трехкопеечную монету. Бросаешь в воду, — и готово!

Наутро я попробовал. Пришлось. И в самом деле отменное средство. Но ещё лучше — не пить вовсе. Хотя вот иногда приходится…

Глава 24

ВСПОМНИТЬ ВСЁ

— Я требую, слышишь, требую, чтобы ты честно признался, какие отношения у тебя с Надеждой! — кричал брат Бочаровой. Был он в белом халате на босу ногу, а в руках держал неврологический молоток размером с добрую кувалду. Зачем держал, непонятно. Впрочем, понятно, чего уж.

— И я! И я требую! — подхватила дама неопределенного возраста, о которой я наверное знал, что это тётя Стельбовой. Из профсоюзов. — Какие у тебя отношения с нашей Оленькой? Говори!

— Он ещё и в профсоюз медработников вступать не хочет, — ябедничал полувожак Хохряков.

— И вообще, много о себе понимает, — добавил Саулин, неудавшийся коммунист. — Меня вот в партию не приняли, в аспирантуру не взяли, сказали — рановато, а я себе ничего такого не позволял!

Я сидел на табуретке посреди бескрайнего картофельного поля, а вокруг меня кружили и кружили брат Бочаровой, тётя Стельбовой и Хохряков с Саулиным. Ох, не к добру!

Брату ждать ответа надоело, и он с размаху стукнул резиновой кувалдой мне по колену. Рефлексы проверяет.

— А зачем вам знать? — спросил я.

— Как зачем? Ты что, совсем не понимаешь? — спросили они хором.

И опять кувалдой по колену!

Я и проснулся. Без четверти три.

Будильник прозвенеть не успел, я нажал кнопочку, отключая сигнал. Сел и стал думать, к чему бы этот сон? Ну, Шифферс женился, ну, я по телефону звонил насчет Лисы и Пантеры, но разве это причина для подобных снов? Даже не повод.

А для себя: какие у нас отношения? Равносторонний треугольник, вот какие у нас отношения. Очень прочная фигура, между прочим (каламбур!) Только я об этом никому не скажу. Как-нибудь обойдутся. Пусть читают Евклида, если невмоготу.

Я встал, дошел до столика, на котором стояла бутылка боржома. Полстакана, и довольно.

И почему этот брат во сне бил по колену? Нормально хожу, не болит. С чего ему болеть, колену-то?