В. Бирюк - Шантаж
Лекарь сперва дёргаться начал, потом просить. Ивашко каждый раз подносил ему к носу свой кулак и вежливо спрашивал:
— Ещё хочешь? А баба?
Когда с Акима стали снимать присохшие повязки — я ушёл. Не люблю. Можете сказать — боюсь. Плевать — мне не стыдно. У меня довольно богатое воображение — я чересчур богато воображаю себе чужие мучения. Свои — не так действуют, как воображаемые. Нет, в принципе, я не сильно впечатлительный. Надо будет — и кишечнополостную… сделаю. Аппендикс там, к примеру, отстричь… Попытаюсь. Если деваться некуда. Но принимать в этом участие без крайней нужды…
Где-то через час, мокрый и замученный, лекарь выскочил из избы и подошёл ко мне. Утёр лоб окровавленным передником, вынул из кисы четыре ногаты и протянул мне.
— Всё что мог — сделал. И промыл, и мазь наложил. Питьё сварил, настой — давать будешь. Дальше — воля божья. Но… мясо до костей сожжено. Жилы, вроде, целые, но как оно срастётся… Серебра твоего не возьму — боюсь я… Помрёт дед или калекой останется — мне… стыдно будет
Он ссыпал в мою, автоматически подставленную ладонь, эти 4 беленькие монетки с арабскими буковками и обгрызенными краями. Кланяясь, что-то бормоча, не поворачиваясь ко мне спиной, двинулся в сторону сарая, где сидело его семейство. Я махнул караульщику, и многочисленное семейство, получая и раздавая друг другу подзатыльники, опасливо оглядываясь на меня и других, быстренько просыпалось наружу сквозь щель полуоткрытых ворот.
— Зря отпустил, боярич. Не дай бог, Аким преставиться — не найдём, взыскивать не с кого будет.
— Нет, Ивашко, лекарь сделал что сумел. Он здорово испуганный. А вот всё ли он из возможного — умеет, хороший ли он лекарь? Может, ещё какого найти? Гостимил, не подскажешь: может, тут лучше знахари есть?
Хозяин, внимательно и мрачно смотревший вслед удалившемуся лекарскому семейству: «как бы не попятили чего», смерил меня взглядом. То ли его уже насчёт меня просветили, то ли, из уважения к Акиму, он и к его ублюдку внимание проявил, но ответил без стандартного наезда «мужа доброго» на «соплю малолетнюю»:
— Тут они все такие. Бестолочи.
Как-то интонация затянута. Недосказанность какая-то.
— А не «тут»? А где?
— Есть одна… знахарка. Вёрст 10. На болоте живёт, с нечестью знается. Искусна. Но — злющая… И цену дерёт…
Сколько раз в прежней жизни бывало, что вот надо бы — знатоку показать, курс лечения проколоть, на обследование положить… А денег-то нет, а и есть, а жалко. А может и само как-то…, как-то «народными» средствами…, «правильной» диетой… Как-то само… Рассасывалось, становилось терпимо, проходило. Вот какой у меня здесь, в «Святой Руси», заботы нет, так это необходимости экономить на врачах. Врачей, правда, тоже нет.
«Знахарка»… Как было написано в зале клуба «Картонажник» города Васюки: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Без Акима я точно утопающим стану. В этом во всём.
— Глава 127
— Дорогу знаешь? Запрягай коня, съездишь, привезёшь.
— С чего это? Ишь, раскомандовался! Коня ему…
— Не мне — Акиму. Гостимил, ты не забыл — ты ему жизнью обязан?
— Ты ещё попрекать меня будешь! Это когда было! Сколько лет прошло…
— Что, больше уже не надобна? Можно забрать? Жизнь твою…
Хозяин мрачно посмотрел, собрался, было, ответить… Оглядел стоящих рядом со мной Сухана и Ивашку… И передумал.
— Ладно. Завтра съездим. Нынче поздно уже. И человека своего пошлёшь — я с этой злыдней уродистой разговоры разговаривать не буду. Отвезти — отвезу, дорогу покажу. А дальше — сами.
— Ага. Сейчас. Немедля. У Акима жар, он ждать не может. А солнце ещё высоко. Не будешь сопли жевать — успеешь обернуться дотемна.
Снова мрачный, озлобленный взгляд. Снова проглоченные, чуть не сорвавшиеся с губ, резкие слова. Удержал. Пожевал, проглотил. Уже «сытым» — пошёл на конюшню.
Так, сегодня у нас «главный по лекарям» — Ивашка. Он уже в роли «минздрава» начинает осваиваться. «Лиха беда начало» — русская народная. И есть предположение, что продолжение — ещё «лихее».
Надо убирать Ивашку из города: народ здесь уже бражку нашёл, моему «сабленосному» — это вредно. Проинструктировал, кису с мелким серебром выдал, просто так — для разговора со знахаркой. Расплачиваться-то здесь будем. Давайте, мужики, быстренько. Одна нога — здесь, другая — там. Штаны не порвите.
Поехали. Телега прогромыхала по улице.
Солнце медленно опускалось к закату. Шум в городе как-то затих, клубов дыма так и не появилось — зря Спирька волновался о пожаре. Или наоборот? Поэтому и обошлось, что поволновался? Чарджи продолжает патрулировать ворота. Нет, уже не патрулировать — красоваться. Мне со двора не видать, но, похоже, у него там за воротами образовался какой-то интерес. Женского полу. Николай, уловив, что массовых беспорядков с таковым же, но — мордобоем, не предвидится, выпросил у меня, для защиты на всякий случай, Ноготка, и пошёл «воздух щупать».
Так ли, иначе, но мне край нужны мастера. Кузнец… Да, итить меня ять, а не погорячился ли я тогда? Удастся ли найти хоть что-то приличное?
И ещё мне нужен печник. Тоже — крайне. Причём — сильно не типичный.
Вот уж не думал, не гадал, что такой простой вопрос окажется проблемой национально-исторического масштаба.
В моей России, в деревне, мужик, который может прилично сложить печь — один из десяти. Даже если постоянно этим делом не занимается. Здесь… здесь вообще нет печников в моём понимании! Потому что в «Святой Руси» печей не складывают.
Ме-е-е-едленно. «Русская печь» — на «Святой Руси» — отсутствует. Не наше это, не исконно-посконное.
Илья Муромец «отдал ей лучшие годы своей жизни — всю молодость» — провёл на ней 33 года. Ну-ка, Илья Иванович, признавайся, на ком ты молодость провёл, если она ещё не родилась?
Емеля на ней к царю Гороху во дворец ездил.
«Едет парень на печиНа девятой кирпичи».
Явно без регистрационных номеров едет — не изобрели же ещё «Русскую печку»! Значит — и не зарегистрировали.
В «Гуси-лебеди» девочка находит печку в чистом поле. Я скорее поверю в унитаз в «чисто тундре». Типа: самолёт летел, потерял — не заметил. Одно объяснение — видать, Емелю с его щукой, или кого из тёлок он тогда катал, всё-таки тормознули да ссадили, а транспортное средство так и бросили. Или он сам уполз? Поле-то явно конопляное: девочка у печки совета спрашивает, а эта груда кирпичей — ей отвечает. Разумно и человеческим голосом. Потом она с братцем в ней от ворогов спрятались.
Мда, в жизни — не по сказке. В раскопках на месте сожжённой Батыем Рязани нашли печь с двумя детскими скелетами внутри. Мальчик и девочка 7-10 лет. От злых ворогов-то они спрятались, а вот от продуктов горения родного города…
Единственный персонаж, интимная связь которого с русской печью выглядит правдоподобно — конюх Ершовского Конька-Горбунка. Ну, помните, было у отца три сына:
«Старший — был большой детина,Жрал он водку как скотина.Средний был гермафродит:Сам и трахнет, и родит.Третий — день и ночь с печи не сходит,Всякую фигню городит.
…
А на третию зарницуКто-то свистнул всю пшеницу.Стал старик детей ругать,Волосы из попы рвать».
Вот третьему я верю. Если у него, как у Ильи Муромца, на печке и судно больничное было, то можно и не слезать. Если есть с чего. Русская печка — изобретение небольшой группы людей второй половины 18-века. «Век золотой Екатерины». Правильнее — «век печной». Екатерина Вторая столь высоко ценила работы в части улучшения русской печки, что одному из инноваторов, крепостному крестьянину, дала не только вольную, но и звание академика Российской Академии наук. Правда, и результат был достойный. Многие знают, как пошли на Руси «голландки» при Петре Первом. Меньше известно, как в конце того же 18 века континентальная Европа бурно оснащалась «емелиным транспортом».
Так вот, здесь этого ничего нет.
Печки здесь не складывают, а лепят. «Здят». Глинобитные они. Как в Средней Азии.
Не такая уж и древность — в некоторых регионах моей России глинобитные печи ставили до середины 20 века. Били. Глинобитные печи — «бьют». А печник здесь называется — «печебой». Из двух вариантов: с опалубкой или из сырого кирпича, здесь используется более «прогрессивный» — монолит в опалубке. Чем-то похоже на монолитный железобетон. Но — без железа, бетона и всё ручками.
«Здят» здесь так.
Печи «бьют» в теплое время года, в начале или в конце лета. Чтобы глиняный раствор быстро высыхал. Надо торопиться «бить печь» «одним духом» — в один день. Глиняный раствор — штука капризная, более получаса поверхность на воздухе держать нельзя — надо закрывать мокрыми тряпками. Одному человек или даже двум-трём — справиться в столь короткий срок не под силу. Поэтому глинобитные печи, в отличие от кирпичных, сооружают «помочью», призывая родню, соседей, общину.
