Дмитрий Дашко - Лейб-гвардии майор
Я показал основные удары, объяснил правила и, поскольку не являлся подходящим противником (как ни крути, но у меня и рост намного выше и вес значительно больше) назначил Геймбурга на роль спарринг-партнёра для принца. Адъютант был подходящей, как я называл 'воробьиной' весовой категории.
Поначалу парни стеснялись: дескать, сражаться на шпагах самое то, а на кулачках — чересчур по-мужицки.
— Я не уверен, что этот варварское развлечение не уронит моё достоинство, — заявил Геймбург.
Вот что значит немцы! Половина наших ещё с детства прошла школу боёв стенка на стенку и ближнему своему по уху съездила бы не задумываясь. Салонное жеманство ещё не разложило отечественное шляхетство, народ меня окружал простой как три копейки. Вместо дуэли бьют в челюсть. Потом мирятся и, обнявшись, пьют с недавним обидчиком до посинения.
Я почесал в затылке. Как мне убедить этих благородных немчиков? На что сослаться? Надо, наверное, привести в пример Англию, родину бокса. Ведь не гнушались же хвалёные денди драться, засучив манжеты и рукава. Правда, когда это было, в какие года? Хоть убейте — не помню. Стал уже этот спорт любимым развлечением джентльменов или его звёздный час ещё не пришёл? И главное — уточнить не у кого. Придётся выкручиваться.
На всякий случай спросил у подопечных, когда они в последний раз бывали на берегах Туманного Альбиона. Выяснилось, что ни тот, ни другой уже давно пределов России не покидали, с английским посланником господином Рондо бесед не вели. Тогда я сразу воспрянул духом и принялся вдохновенно врать.
Рассказал, что нынче бокс в моде среди британских джентльменов, и благородные лорды мутузят друг друга почём зря.
— Таким образом, ничего зазорного в занятиях боксом нет, — резюмировал я. Это подействовало. Немцы кивнули и встали в боевые стойки.
— Сходитесь, — скомандовал я.
Первый поединок закончился со счётом 'один-ноль' в пользу принца. Геймбург явно поддавался, так что пришлось объяснить ему, что, поступая подобным образом, он подкладывает его высочеству форменную свинью.
— Что есть 'свинья'? — недоумевающее захлопал глазами Геймбург.
По требованию принца все разговоры велись исключительно на русском, и подполковник с трудом понимал смысл многих идиом.
— Свинья… свинья… — я стал подбирать подходящее выражение. — Так говорят, когда оказывают человеку медвежью услугу.
— Вас из 'медвежья услуга'?! — вскипел Геймбург, переходя на смесь из немецкого и русского языков. Я потрепал его по плечу и посоветовал выбросить это из головы.
— Вы бы лучше кулачками половчее махали. Не бойтесь, личность его высочеству не свернёте, а если, не приведи Господь, всё же сподобитесь, так мы на место сей же секунд всё возвернём.
Похоже, я перестарался. Накрученный адъютант, как только выпала возможность, тут же залепил Антону Ульриху в бровь, да так, что искры посыпались. Принц разозлился и замахал руками как мельница. Второй раунд закончился боевой ничьей. Состязание вдруг превратилось в драку, боксёры разошлись не на шутку, я с трудом растащил их по сторонам.
Пока они отдыхали, я объяснял им, в чём заключается разница между спортивным поединком и мордобоем.
В третьем раунде победа честно досталась более тренированному Антону Ульриху. Он изловчился и отправил адъютанта в глубокий нокаут.
Бирон, увидев утром на очередном совещании его высочество с припудренным фингалом, пришёл в ужас. Подполковник расстроился ещё сильнее, когда узнал, при каких обстоятельствах Антона Ульриха одарили столь роскошным 'украшением'.
Понурый и побитый Геймбург, маячивший за спиной принца, служил замечательной демонстрацией успехов, достигнутых его высочеством. Я мог гордиться своим воспитанником, но мой начальник далеко не сразу одобрил занятия боксом.
— Фон Гофен, вы сошли с ума? Вы, верно, хотите, чтобы принца убили ещё до того, как мы окажемся в Азове? — насупился Бирон.
— Никак нет, господин подполковник, — гаркнул я.
— Тогда чего вы добиваетесь этим рукомашеством?
— Того, чтобы по прибытию на театр военных действий, его высочество разил неприятеля, не зная поражений, — почти прокричал я.
Принц в это время улыбался не хуже чеширского кота. Его самолюбие грела первая одержанная победа.
— Хотите сказать, что этот ваш бокс способствует грядущим викториям? — недоверчиво спросил Бирон.
— Так точно. Занятия боксом укрепляют мощь физическую и духовную, учат выдерживать удары и настраивают на победу, — отрапортовал я.
— Ежели бокс и впрямь настолько полезен, почему бы не поразмыслить о его дальнейшем развитии? Скажем, у нас в полку или в сводном деташементе, — задумался Бирон.
Офицеры, собравшиеся в штабной палатке, согласились, что попробовать можно. Уже через две недели состоялся первый турнир среди представленных в отряде гвардейских полков. О том, каким было моё место в турнирной таблице, из врождённой скромности умолчу.
Убедившись, что физическая 'накачка' приносит свои плоды, я приступил ещё и к психологическому прессингу принца. Моя и без того грубая прямолинейная манера общения с ним стала ещё жёстче, порой вплоть до оскорбления. Антон Ульрих пока проглатывал обиды, держался, а я с нетерпением ждал, когда же в нём проснутся злость и агрессия. Без приобретения этих ценных качеств, труды могут пропасть впустую. Я не боялся открыть ящик Пандоры и превратить юношу в чудовище. Нет, принц в любом случае останется славным молодым человеком, вежливым и добродушным, но теперь он никому не позволит унизить себя. Чего я и добивался. И вот однажды это произошло.
После одной из циничных подначек, Антон Ульрих взорвался. Тихоня преобразился. Он выхватил шпагу из ножен и велел мне защищаться:
— Я вызываю вас на дуэль, хоть вы и не заслуживаете такой чести, — с достоинством произнёс принц. — Обнажите вашу шпагу, барон.
Я никогда раньше не видел Антона Ульриха в гневе. На моей памяти это была его первая вспышка ярости, а именно этого я и добивался.
Я встал на одно колено, поднял ножны с моей шпагой над головой и с поклоном вручил их принцу:
— Ваше высочество, вы усвоили мои уроки, и повели себя должным образом. С этого дня моя жизнь целиком и полностью находится в ваших руках.
Принца мой неожиданный поступок удивил, он быстро остыл и велел мне подняться.
— Я принимаю от вас столь дорогой подарок, фон Гофен, — сказал он.
Глава 26
На румяном небе выступают мириады звёзд. Садится солнце, озаряя красными лучами округу. Сквозь прогретую за день почву пробиваются ростки бурьяна и колючек. Неподалёку плещутся и накатывают на берег волны одного из притоков Дона.
Вокруг только степь, продуваемая всеми ветрами, и нет ей ни конца, ни края. Мне, городскому уроженцу, в степных просторах тоскливо и неуютно, зато на гвардейцев, набранных из украинской ланд-милиции, любо-дорого посмотреть. Почти что родина…
Я сидел возле костра и ворошил угли. Дымок белесой струйкой подымался к безоблачному небу.
В штабном шатре похрапывал Густав Бирон. Дремали двое часовых, опираясь на поставленные прикладом к земле фузеи. А мне не спалось. Эта ночь была ночью размышлений.
До Азова осталась пара переходов, и там собственно всё только и начнётся. Новоприобретённый город-крепость всего лишь отправная точка для следующих, смею надеяться, великих дел. А иначе нельзя, иначе все труды будут впустую. Я взялся за такой гуж, что не каждому под силу. Отступать поздно. Или история меняется, или… даже загадывать не хочу.
Невольно начинаешь задумываться, что ждёт нас впереди: хорошее или плохое? А может и то, и другое сразу. Нет худа без добра, но и добра без худа, как подсказывает опыт, тоже не бывает. Вопрос в пропорциях.
Жаль, не в наших силах устремить взгляд за горизонт времени и прочитать отведённую нам главу в книге судеб. Впрочем, наверное, оно и к лучшему. Меньше знаешь, крепче спишь.
В одном я был уверен на все сто. Нас ждёт война. Война настоящая, не похожая на стратегическую игрушку или примитивную стрелялку-бродилку.
Война, где пули летят и жалят будто осы, а укус заканчивается раной или смертью. Война, где ядра разрывают тела в клочки, а осколки гранат впиваются, причиняя неимоверную боль.
Я изменился, стал другим. Прежний Игорь Гусаров, пустой прожигатель жизни, так и не сподобившийся завести ни котёнка ни ребёнка, стал человеком, который по личному почину взвалил на себя страшнейший груз ответственности. Не за себя: за судьбы миллионов людей.
Ненавижу фальшивую патетику, она способна опошлить любое самое благородное начинание, но здесь и сейчас перед этим догорающим костром я честен как никогда. Не перед кем рисоваться, а самого себя не обманешь.
Только воспоминания связывали меня с прошлым, но постепенно они размывались, становились нечёткими. Что-то чужое вторгалось в меня, искажая память, делая её зыбкой и ненастоящей. Кто-то смело смешал осколки воспоминаний, и я теперь не мог разобрать, где моё, а где — настоящего Дитриха.
